Я стоял в конце спортивной площадки и бесил мистера Сэмюэлса, который жил сразу же за высокой оградой. Мистер Сэмюэлс еженедельно жаловался, что школьники запускают яблоками, мячами и камнями в окно его спальни. Он сидел в шезлонге посреди своего ухоженного садика и пытался читать газету. Я был от него в нескольких метрах. Я играл с ним в гляделки. Он притворялся, что не замечает меня, но я знал, что он знает, что я тут стою, спокойно и нагло. То и дело он поглядывал на меня из-за газеты и тогда видел, что я тихо, строго и одиноко смотрю на него - глаза в глаза. Я решил уйти домой, как только он сдастся. К обеду я все равно опоздал. Я почти его победил, газета дрожала, он пыхтел, но тут незнакомый мальчишка, неслышно подкравшись, стал толкать меня вниз с горы.
Я запустил ему в лицо камнем. Он снял очки, спрятал в карман пальто, снял пальто, аккуратно развесил на ограде и на меня бросился. В пылу схватки я оглянулся и увидел, что мистер Сэмюэлс газету свою сложил на шезлонге, стоит и нас наблюдает. Только зря я оглянулся. Незнакомый мальчишка дважды мне накостылял по затылку. Мистер Сэмюэлс аж подпрыгнул от радости, когда я рухнул у ограды. Я повалялся в пыли, потный, избитый, истерзанный, потом вскочили, приплясывая, боднул мальчишку в живот, и мы покатились, сцепившись. Сквозь мокрые ресницы я видел, что у него хлещет из носу кровь. Это я заехал ему по носу. Он вцепился мне в воротник и таскал меня за волосы.
- Так! Наддай ему! - орал мистер Сэмюэлс.
Мы оба на него глянули. Сжав кулаки, он прыгал по саду. Но тут сразу замер, кашлянул, поправил панаму, пряча от нас глаза, повернул нам спину и потащился к своему шезлонгу.
Мы швыряли в него камешками.
- Я ему покажу "наддай",- сказал мальчишка, когда мы бежали через площадку от воплей мистера Сэмюэлса вниз, по ступенькам, и опять в гору.
Мы вместе пошли домой. Я восхищался его разбитым носом. Он сказал, что глаз у меня, как крутое яйцо, только черного цвета.
- В жизни не видел такой кровищи,- сказал я.
Он сказал, что у меня самый великолепный подбитый глаз во всем Уэльсе, может даже во всей Европе. Спорим - Танни' и не снился такой подбитый глаз.
- А у тебя вся рубашка в крови.
- Из меня иногда ведрами хлещет.
На Уолтерс-роуд мы встретили стайку студенток, и я сдвинул шапку набекрень и понадеялся, что глаз у меня с козье вымя, а он распахнул пальто, чтоб они полюбовались на кровавые пятна.
Я был хулиган весь обед, и безобразник, не лучше беспризорника с Песков, и я совершенно забыл о приличиях, и я сидел над саговым пудингом молча, как Танни. В тот вечер я шел в школу с повязкой на глазу.
Найдись в доме черная шелковая лента, я шел бы весело, отчаянно, как тот капитан из книжки, которую читала сестра, а сам я тайно читал ночами, с фонариком, под одеялом.
По дороге мальчишка из плохонькой школы, где родители могут ничего не платить, крикнул мне: "Одноглазый!" - хриплым, взрослым голосом. Я - ноль внимания, пошел дальше, посвистывая и вперив здоровый глаз в летние облака, в недоступной оскорблениям выси проплывавшие над Террас-роуд.
Математик сказал:
- Я вижу, мистер Томас на задней парте перенапряг зрение. Надеюсь, не над домашним заданием, джентльмены.
Громче всех хохотал мой сосед по парте Гилберт Рис.
- Я после уроков тебе ноги обломаю! - сказал я.
Взвыв, он заковыляет к кабинету директора. В школе - мертвая тишина. Швейцар подает на подносе записку. Директор просит прощения, сэр, но не могли бы вы тотчас прийти? "И как вас угораздило сломать этому мальчику ногу?" - "Ах, несчастье моей жизни! Боль - адская!" - вопит Гилберт Рис. "Надавил неудачно,- скажу я.- Не рассчитал своей силы. Прошу меня извинить. Но, право же, это пустяшное дело. Позвольте мне вправить эту ногу, сэр". Быстрая манипуляция, треск кости. "Доктор Томас, сэр, к вашим услугам". Миссис Рис - на коленях: "Как мне вас благодарить?" - "Что вы, что вы, сударыня! Мойте ему уши каждое утро. Повыбрасывайте его линейки. Слейте красные и зеленые чернила в сортир".
На уроке рисования мистера Троттера мы рисовали голых девушек, подложив листки под бумагу с изображением вазы, и потом передавали по ряду. У некоторых девушки снабжались довольно странными деталями, у других - русалочьим хвостом. Гилберт Рис рисовал исключительно вазу.
- Как вы насчет женских ножек, сэр?
- Не слышу!
- Можно взять у вас острый ножик, сэр?
- Что бы ты стал делать, если б у тебя был миллион фунтов?
- Купил бы "роллс-ройс", "бугатти" и "бентли" и гонял по двести километров в час.
- А я бы гарем купил и там держал гимназисток.
- А я бы дом купил, как у миссис Котмор-Ричард, и даже в два раза больше, и крикетное поле, и футбольное поле, и свой гараж с механиками и с лифтом.
- И клозет, больше, чем... чем картинная галерея, с бархатными толчками и золотыми цепями, и...
- А я бы сигареты курил с наконечниками из настоящего золота...
- А я бы купил железную дорогу, специально для четвертого "А", и больше бы никого не пускал.
- И Гилберта Риса тоже.
- А ты где дальше всего был?
- В Эдинбург ездил.
- А мой папа был во время войны в Салониках.
- Это где, Сирил?
- Сирил, ты лучше расскажи нам про миссис Пус-си Эдварде!
- А мой брат говорит, что он все умеет.
Я дал непростительную волю фантазии и маленькими буковками снизу листка написал: Пусси Эдварде.
- Шухер!
- Прячь картинки!
- Спорим, борзая прибежит быстрей лошади.
Все любили уроки рисования, кроме мистера Трот-тера.
Вечером, перед тем как идти в гости к моему новому другу, я сидел у себя в комнате возле печки и листал свои тетрадки, исписанные стихами. На обложках у них значилось: "Опасно, не трогать>. По стенам у меня висели: Шекспир, Уолтер де ла Map, выдранный из папиного рождественского книжного обозрения, Роберт Броунинг, Руперт Брук, Стаей Омонье, некто с бородой, как потом выяснилось - Уитьер, "Надежда" Уоттса и аттестат воскресной школы, который я, терзаясь стыдом, мечтал запрятать подальше. Стихи, напечатанные в колонке "Вестерн мейл" - "Уэльс день за днем", я прилепил к зеркалу, чтоб краснеть от стыда, но острота ощущения притупилась. Я написал на этом листке наискось, с лихими загогулинами, похищенным гусиным пером: "Промах гения". И мечтал кого-нибудь к себе залучить. "Заходите-заходите. Простите, не убрано. Садитесь. Нет, не сюда! Стул сломан!" - и усадить гостя так, чтобы он случайно увидел стихи. "Нарочно тут прилепил, чтоб краснеть от стыда". Но никто не заходил ко мне, кроме мамы.
Идя к его дому в ранних осенних сумерках по солидному, обсаженному деревьями опустелому деловому кварталу, я читал отрывки из своих стихов и слышал собственный голос, под аккомпанемент моих стучащих наклепок, очень тоненько и чуждо воспарявший в почтенную вечернюю тишь.
Мой разум - бредень, В нем разом вязнут Соблазна бредни, Греха фантазмы, Я свой бредень подсеку, Выберу одну тоску.
Выгляни я из окна на эту улицу, я увидел бы мальчика, в алой шапочке и больших сапогах вышагивающего по мостовой, и подумал бы: "Кто же это такое?" А будь я, глядя так из окна, юной девушкой с лицом Моны Лизы и смолистыми волосами, легшими на щеки наушниками, я бы под купленным в отделе готового платья подростковым костюмчиком угадал мужское загорелое тело и волосатую грудь, и уж непременно бы на ее месте я окликнул его, зазвал: "Не хотите ли чашечку чая? коктейль?" - и в красивой, тяжелыми шторами затененной гостиной, увешанной знаменитыми репродукциями, среди сияния книг и бутылок вина, я слушал бы голос, читавший "Зеленый псалом".
Мороз, устав
От лютости, над прахом трав
Скорбел. В недоброй вышине
Латала траур назло мне
Луна, водя из мглы во мглу луча иглу.
Мороз шептал.
Сторонник тайн и покрывал,
От синих звезд таить не мог
Он одиночества итог,
Пророческих не прятал слез и к уху моему примерз.
Мороз риал
От злых ветров и грустных скал,
Что в черной глубине земной
В подножье году гений мой
Положит новизну миров и зелень свежих снов.
Мороз в тоске
Строгал метель на верстаке,
Но, проходя, из-за угла
Ревниво даль подстерегла,
Как он из ночи рукава ссыпал в мою тоску слова.
"Смотрите! Незнакомый мальчик идет, как принц!" - "Нет-нет! Как волк! Видите, какой размашистый шаг!" И соседняя колокольня поднимает трезвон в мою честь.
Прахом стану в злой Чаще немоты И слепой звездой Кану с высоты,-
читал я. Молодой человек с женщиной под ручку вынырнули из подворотни. Я срочно положил свои стихи на музыку и, проходя мимо них, уже напевал. Небось хихикают теперь, прижавшись друг к другу кошмарными телами. Ишь, меломан, чересчур возвышенный, шибко интеллигентный. Я громко, пронзительно присвистнул, лягнул какую-то магазинную дверь и оглянулся через плечо. Парочка испарилась. Мой пинок пришелся по "Тополям". Ну и где же ваши вшивые тополя, а, мистер? Всего груда камней, миссис "Ферма", справа от ваших окон. Нет, как-нибудь ночью я напишу тут "Жопа" огромными буквами на воротах.
На ступеньках "Люндхерста" стояла женщина с шипящим шпицем, и, поскорей сунув шапку в карман, я проскочил мимо. Ну вот уже и дом Дэна "Дружба", | весь в гулком громыхании нот.
Дэн был композитор и поэт. До двенадцати лет | написал семь исторических романов, играл на рояле и на скрипке. Его мама вышивала картины гарусом, брат служил в конторе на пристани и классно играл на рояле. Тетя держала в первом этаже частную школу, а отец писал музыку для органа. Все это он мне рассказал, пока шел тогда со мною вместе домой - кровоточа, выпендриваясь перед гимназистками, салютуя мальчишкам в трамвае.
Мать моего нового друга открыла дверь, с мотком шерсти в руке. Дэн в верхней гостиной, услышав, что я пришел, приналег на темп.
- А я и не слышал, как ты звонил,- сказал он, когда я вошел. И с размаху, топыря обе пятерни, налетел на клавиатуру в заключительном бурном аккорде.
В комнате был восхитительный кавардак: шерсть, бумаги, открытые ящики, туда напихано-навалено черт-те что вперемешку, дорогая мебель вся поцарапана и на люстре - жилетка. Я бы жил и жил в этой комнате, писал бы, дрался, разливал бы чернила, за полночь пировал с друзьями, потчевал их шоколадным мороженым, крем-брюле и шарлоткой от Айнона.
Он мне показал свои книги и свои семь романов. Романы все были про битвы, осажденные крепости и королей. "Ранние опыты",- пояснил он.
Он позволил мне подержать скрипку, и она по-кошачьи взвизгнула под моим смычком.
Мы сидели на диване у окна и разговаривали, будто сто лет знакомы. Кто победит: "Лебеди" или "Шпоры"? Когда у девчонок рождаются дети? У кого выше рейтинг за прошлый год - у Арнота или у Клэя?
- Там на дороге мой папа - тот, высокий, руками размахивает.
На трамвайных путях разговаривали двое. Мистер Дженкин будто пытался плыть вдоль рельс, он как бы брассом рассекал воздух и отпихивался ногами, а потом, прихрамывая, задирал одно плечо.
- Может, он драку описывает,- предположил я.
- Или рассказывает мистеру Моррису про калек,- сказал Дэн. - Ты на рояле умеешь?
- Аккорды умею, а мелодию - нет,- сказал я. Мы стали играть в четыре руки.
- Ну и чья же это соната?
Мы создали доктора Перси - величайшего в мире автора пьес для исполнения в четыре руки, и я был Пол Америка, пианист, а Дэн был Виоло де Гамбо.
Я читал ему тетрадь, исписанную стихами. Он слушал глубокомысленно, как мальчик девяноста лет, склонив голову набок, и очки подрагивали на распухшем носу.
- Это называется "Искажение", - сказал я.
В стекло вплывают вместе, став
Одним, пять красных из-за слез
Шаров, пять солнц. Бледнее трав
Стекло. Пять солнц в одном и вроа"
Они, беззвучные, скользят -
Красно-бледно-светло-темно,-
Их пять в одном, и все одно из слит" т шйи в ода!"
Восход, расплющенный в закат,
Пять мертвых в саване одном,
В предсмертных корчах за стеклом,
Раздельны, спаяны, круглы,
Красны, из-за соленой мглы
Слез. Тонут впятером.
И гибнут разом. А потом
Единственному из пяти дано взойти.
Трамвайный звон улетал мимо дома, к морю, или дальше, к затону. Никогда еще и никто так не слушал. Школа исчезла, оставя по себе на холме Маунт-Плезант разящую сортирами, мышами и раздевалкой дыру, а "Дружба" сияла во тьме неведомого города. В тихой комнате, которая была мне знакома издавна, сидя на пестрых грудах гаруса, одноглазый и распухлоносый, мы отдавали должное нашим талантам. Будущее стлалось за окнами, и через Синглотнский парк, над головами влюбленных, уплывало в дымный, вымощенный стихами Лондон.
Миссис Дженкин заглянула, включила свет:
- Ну вот, так уютней. Не кошки же вы.
Свет спугнул будущее, и мы прогрохотали сонату доктора Перси.
- Нет, это что-то! Прекраснее не бывает! Громче, Америка! - орал Дэн.
- Оставь мне басов-то чуть-чуть! - орал я, но тут нам стали колотить в стенку.
- Это наши Кэри. Мистер Кэри - китобой,- сказал Дэн.
Мы для него играли колоссальную, оглушительную вещь, пока миссис Дженкин не прибежала наверх с шерстью и спицами.
Когда она ушла, Дэн сказал:
- И почему человек должен вечно стыдиться собственной матери?
- Ну, может, с годами пройдет,- сказал я, но я в этом сомневался. На днях, гуляя еще с тремя мальчиками после школы по Главной улице, я увидел маму с миссис Партридж возле кафе "Кордоума". Я знал, что она при всех остановит меня и скажет: "Смотри не опаздывай к чаю", и мне захотелось, чтоб Главная улица разверзлась и поглотила меня. Я любил ее, и я от нее отрекся. "Давайте на ту сторону перейдем,- сказал я,- там у Гриффита на витрине такие матросские сапоги!" Но в витрине рядом с рулоном твида всегонавсего скучал в своем спортивном костюме одинокий манекен.
- До ужина еще полчаса. Что делать будем?
- Может, кто дольше стул на весу продержит? - сказал я.
- Нет, лучше давай газету издадим. На тебе литературная часть, на мне музыка.
- А какое название?
Он написал: "Газета..., редакторы Д. Дженкин и Д. Томас" на крышке выдвинутой из-под дивана шляпной картонки. Д. Томас и Д. Дженкин звучало б ритмичней, но он был хозяин дома.
- Может, "Мейстерзингеры"?
- Нет, чересчур музыкально,- сказал я.
- Тогда - газета "Дружба"?
- Нет, - сказал я. - Я-то в "Гланриде" живу.
Отставив картонку, мы написали: ""Громобой", редакторы Д. д^™™" - мелом на листе ватмана и ватман прикнопили к стене.
- Хочешь, комнату нашей работницы посмотрим? - спросил Дэн.
Мы, шепчась, двинулись на чердак.
- Как ее зовут?
- Гильда.
- Молодая?
- Нет, лет двадцать-трищать. Кровать была не убрана.
- Мама говорит, работницу всегда унюхаешь.- Он понюхал простыню: - Абсолютно ничего не унюхивается.
В шкатулке у нее оказалась фотография: молодой человек в гольфах.
- Ее ухажер.
- Давай ему придадим усы.
Но тут внизу задвигались, голос крикнул: "Ужинать!" - и мы убежали, оставив открытой шкатулку.
- Надо бы как-нибудь ночью вместе спрятаться у нее под кроватью,- сказал Дэн, когда мы входили в столовую.
Мистер Дженкин, миссис Дженкин, тетя Дэна и его преподобие мистер Беван с миссис Беван сидели за столом.
Мистер Беван произнес молитву. Когда он встал, мне показалось, что он как сидел, так и сидит, до того он был коротконогий.
- Благослови нашу вечерю,- сказал он так, как если бы питал глубокое отвращение к пище. Но едва отзвучал "аминь", он набросился на холодное мясо, как пес.
У миссис Беван, мне показалось, были не все дома. Она смотрела на скатерть, растерянно перебирала нож и вилку. Будто не могла решиться, с чего начать: с мяса или со скатерти.
Мы с Дэном наслаждались, глядя на нее. Он пнул меня ногой, и я рассыпал соль. В суматохе мне удалось капнуть ему на хлеб уксусом.
Все, кроме мистера Бевана, смотрели, как миссис Беван задумчиво водит ножом по краю тарелки, а миссис Дженкин сказала:
- Вы же любите холодную телятину, я надеюсь?
Миссис Беван улыбнулась ей и, ободренная, приступила к еде. У нее были серые волосы и серое лицо. Может, вся она сплошь была серая. Я взялся было ее раздевать, но, дойдя до нижней байковой юбочки и темно-синих штаников до колен, разум мой содрогнулся. Я не осмелился даже расстегнуть ей высокие ботинки, чтоб проверить, серые ли у нее ноги. Она подняла взгляд от тарелки и игриво мне улыбнулась.
Я покраснел и повернулся к мистеру Дженкину, который спрашивал, сколько мне лет. Я ответил, но год себе набавил. Зачем я тогда врал? Я сам удивлялся. Потеряю, например, шапку и найду у себя в комнате, а если мама спросит, где нашел, скажу: "На чердаке" или "Под вешалкой". Было такое острое ощущение в том, чтоб вечно быть начеку и, рассказывая, например, содержание фильма, которого не смотрел, не завраться и не спутать Джека Холта с Ричардом Диксом.
- Пятнадцать и три четверти,- сказал мистер Джен-кин.- Очень точный возраст. Я вижу - среди нас математик. Поглядим, удастся ли ему справиться с этой нехитрой задачкой на сложение.
Он доел свой ужин и выложил на тарелку спички.
- Это же не ново, папа, - сказал Дэн.
- Нет, я с огромным удовольствием! - своим самым лучшим голосом сказал я. Я хотел еще сюда прийти. Тут было лучше, чем дома, не говоря уж об этой ненормальной.
Когда я не справился со спичечной задачкой и мистер Дженкин мне показал, как это делается, я благодарил и просил показать снова. В лицемерии почти такая же радость, как во вранье: стыдно и сладко.
- А ты о чем говорил на улице с мистером Моррисом? - спросил Дэн. - Мы тебя видели сверху.
- Рассказывал ему, как мужской хор Суонси исполнял "Мессию". А что?
Мистер Беван не мог больше есть - объелся. Впервые с начала ужина он обвел нас глазами. То, что он увидел, кажется, не порадовало его.
- Как занятия, Дэниел?
- Да ничего.
- Ничего?
- То есть спасибо, очень хорошо, мистер Беван.
Драка
- Молодежи следовало бы поучиться выражать свои мысли.
Миссис Беван хихикнула и попросила добавки.
- Можно добавки,- сказала она.
- Ну а у вас, молодой человек, математическая жилка, как я погляжу?
- Нет, сэр,- сказал я.- Я люблю английский язык.
- Он поэт,- сказал Дэн и, кажется, насторожился.
- Собрат по перу,- уточнил мистер Беван и осклабился.
- Мистер Беван опубликовал несколько книг,- сказал мистер Дженкин,- "Прозерпина", "Психея".
- "Орфей",- вставил резко мистер Беван.
- И "Орфей". Вы покажите мистеру Бевану что-нибудь из своих стихов.
- У меня с собой ничего нет, мистер Дженкин.
- Поэт, - сказал мистер Беван, - должен носить свои стихи в голове.
- Да я их прекрасно помню, - сказал я.
- Почитайте-ка мне самое последнее. Мне всегда интересно.
- Ну и компания,- сказала миссис Дженкин.- Поэты, музыканты, проповедники. Нам не хватает только художника, правда?
- Последнее вам, боюсь, не понравится,- сказал я.
- Полагаю,- сказал мистер Беван с улыбкой,- мне самому об этом лучше судить.
- "Ненависть и похоть",- сказал я, мечтая умереть и глядя на зубы мистера Бевана.
Тоскою скотской опален, Увы, не в силах побороть Твоих нашептав, плоть, Я без раскаянья прижму
К груди манящий, бедный прах,
И страстно пылу моему
Ответит мертвый блеск в глазах.
Под шорох шелковый костей
Я в трупе похоть разбужу,
Я лаской успокою жуть.
Бей, мертвое, черное, злое, бей меня, бей.
Дэн успел лягнуть меня по бедру в паузе, перед тем как мистер Беван сказал:
- Влияние очевидно. Конечно же, "Бей, бей, бей в холодные серые скалы, о море!"
- Хьюберт знает Теннисона вдоль и поперек,- сказала миссис Беван.- Буквально вдоль и поперек.
- Можно мы пойдем наверх? - спросил Дэн.
- Только не мешайте мистеру Кэри.
И мы тихонько прикрыли за собой дверь и кинулись наверх, зажимая рты руками.
- Ну и ну! - сказал Дэн. - Видал мордочку его преподобия?
Мы изображали его так и эдак и еще слегка подрались на ковре. Снова у Дэна пошла из носу кровь.
- Ерунда, я в секунду могу прекратить. Она у меня течет по заказу.
- Расскажи про миссис Беван. Она сумасшедшая?
- Еще какая. Сама не знает, кто она. Хотела выброситься из окна, а он никакого внимания не обратил, и она прибежала к нам и все рассказала маме.
Постучалась и вошла миссис Беван.
- Не помешаю?
- Что вы, что вы, миссис Беван.
- Хочется чуть-чуть отвлечься,- сказала она И уселась в кучу шерсти на диване у окна.
- Душно, правда? - сказал Дэн. - Может, я окно открою?
Она глянула на окно.
- Мне нетрудно открыть, если хотите, - сказал Дэн и подмигнул мне.
- Разрешите, я его для вас открою, миссис Беван,- сказал я.
- Приятно, когда окно открыто.
- Притом такое чудное, высокое окно.
- И такой приятный ветерок с моря.
- Лучше не надо, детки, - сказала она. - Просто я посижу и подожду своего мужа.
Она поиграла шерстяными мотками, взяла спицу, тихонько потыкала ею в ладонь.
- А мистер Беван долго у нас пробудет?
- Просто я посижу и подожду своего мужа.
Мы еще с ней поговорили про окна, но она только улыбалась, и разматывала шерсть, и один раз залезла тупым концом длинной спицы себе в ухо. Скоро нам надоело на нее смотреть, и Дэн стал играть на рояле.
- Моя Двадцатая соната,- сказал он.- Она посвящена Бетховену.
А в полдесятого мне уже надо было домой.
Я попрощался с миссис Беван, она помахала мне спицей и сидя сделала реверанс, а внизу мистер Беван протянул мне для пожатия холодные пальцы, и мистер и миссис Дженкин сказали, чтоб я приходил еще, и молчаливая тетя мне подарила батончик "Марса".
- Я тебя провожу чуть-чуть,- сказал Дэн.
Снаружи, из теплой ночи, с мостовой, мы посмотрели на озаренное окно гостиной. Оно одно освещало улицу.
- Смотри! Она!
Лицо миссис Беван было прижато к стеклу, крючковатый нос расплющился, губы стиснулись, и мы бежали всю дорогу до Эверзли-роуд - на случай если вдруг она прыгнет.
На углу Дэн сказал:
- Я тебя должен оставить. Мне еще сегодня скрипичное трио заканчивать.
- Я работаю сейчас над большой поэмой,- сказал я.- Про принцев, волшебников и всякое такое.
И мы пошли по домам - спать.