Один редактор в приливе самоуверенности пригласил меня поговорить на эту тему.

Вообразите все другие темы, какие он мог бы предложить: «Развитие сцены соблазнения у Уоттса Дантона; «Чарльз Морган — мой любимый литературный герой», «М-р Т. С. Элиот и долларовый кризис», «Влияние Лорелаи Гарди и Лорелана Гарди». Как выразился Фаулер, тот, что сочинил «Английское словоупотребление»: «Те слова, что человек не мог употреблять, именно и составляли предмет рассмотрения и, соответственно, отсылок». Но, подобно вздорному сапожнику, я должен придерживаться своей первой темы.

Позвольте мне сразу пояснить, что в этих предположительно поучительных заметках я не касаюсь Поэзии как Искусства или Ремесла, как ритмически оформленного словесного выражения духовной потребности или стремления, но исключительно как средства к достижению социальной цели, каковой является достижение социального положения достаточно прочного, чтобы обеспечить поэту возможность отвергнуть и исключить всякую нарочитость в речи, одежде и поведении, столь необходимую на ранних стадиях; достаточно большого дохода, который удовлетворял бы его физические потребности, если только он уже не пал жертвой Порока Стихотворца, или «Исполинского нароста», и постоянной защиты от страха перед необходимостью снова писать. Я не намерен задаваться вопросом: «Хорошая ли вещь Поэзия?», а тем паче на него отвечать, меня интересует лишь то, «можно ли из Поэзии сделать Хороший Бизнес?»

Для начала я опишу некоторые из основных типов тех поэтов, что добились социального и финансового успеха, сопроводив это пояснениями, которые, возможно, необходимы, а возможно, и нет.

Во-первых, хотя и не отдаю ему пальму первенства, это поэт, который под ярлыком «лирический» прибыл с государственной службы. Что касается его наружности, ее существует два вида. Он либо тощ, если не сказатьплюгав с виду, и лыс с самого своего чересчур заморочногорождения, с губами столь же полными, чувственными и притягательными, как куриная гузка, с глазами-щелками, покрасневшими от чтения в какой-то мансарде в провинции, когда он был юн и отвратителен, книг на французском языке, которого он не понимает, с голосом, похожим на царапанье мышиных когтей по фольге, с прозрачными ноздрями и серым дыханием; или же это щекастый человек с обильной растительностью, с изогнутой трубкой и носом, забитым табачной пылью; в его непрошхающихпосле крепкого пива глазах — весь Сассекс, от его костюмов из грубого твида несет псиной, хотя он не выносит собак, его голос похож на голос ученого эрделя, который освоил гласные на курсах заочного обучения, и он — закадычный друг Честертона, которого никогда в глаза не видел.

Давайте посмотрим, каким образом добился наш приятель своего нынешнего положения как Поэт, который заставил Поэзию приносить Доход.

Занесенный на государственную службу в возрасте, когда многие из наших молодых поэтов бегут ныне в Дом радиовещания, теперешний эквивалент Моря, он сначала пропадает из виду в горах бюрократической канцелярщины, с которой он в будущем так едко, хотя и с кислой и кривой ухмылкой, разделается в одном абзаце своего «Вдоль и поперек моих полок». Через несколько лет он начинает выглядывать из-за бланков и досье, среди которых ведет свое размеренное, мышиное существование, подбирая измазанными чернилами пальцами сырную корочку тут, упавшую крошку там. У него необыкновенно чувствительные уши: он слышит, как открывается вакансия, на расстоянии нескольких отделов. И вскоре он узнает, что стихотворение в журнале государственной службы — это если не ступенька вверх по лестнице, так по крайней мере шаг в нужном направлении. И он пишет стихотворение. Разумеется — о Природе; в нем он признается в своем желании бежать от унылой рутины и предаться простой жизни работника на ферме; он желает, однако без шума, просыпаться вместе с птицами; он провозглашает, что орало больше подходит его слабым силенкам, нежели перо; чинный пантеист, он сливается в одно с родником и в рифму — с ветряком, с розовозадоймолочницей, с краснощеким крысоловом, с сельскими пастухами, петухами, пепинами, люпинами. От его стихов веет деревней, полями, цветами, подмышками Триптолема, гумном, кострами, сеном и больше всего — зерном. Стихотворение печатают. Одного лирического отрывка из его начала будет, пожалуй, вполне достаточно:

Городских улиц гул

Смолк! И смело

Паутины времен пух

Птицы крыло.

Воздух застыл, как смерть,

Серых камней разлив!

Льется на серого камня твердь

Нежный мотив!

Слышу — из клюва дрозда

Трели летят

В лондонском небе.— Куда? —

Сказать не хотят.

В скором времени после публикации стихотворения ему начинает кланяться в коридоре некий Хотчкиссиз отдела внутренних бюджетных поступлений; сам поэт пишет по уик-эндам, на его счету — два тоненьких томика, полдюйма о нем самом в «Кто есть кто» по разделу поэзии или две строчки в тематическом календаре, честолюбивая жена с челкой и в платье с вырезом углом, провалившаяся в Слейде, маленький автомобиль, неизменно, как бы сам собой, сворачивающий к Сассексу— подобно тому как лошадь приходского священника однажды, не задумываясь, начинает трусить к пивной, — и неоконченная монография о влиянии Бландена на живую изгородь.

Во время ланчас господином Саррбииз таможенного отдела, важной литературной фигурой с еженедельной колонкой в «УиллофЛинкольн уикли», чье имя значится в списке редакторов «Шедевров „Двухнедельного клуба;» (для всех писателей — книги по сниженным ценам и полный комплект сочинений Мэри Уэбб за четверть цены на Рождество), Хотчкиссневзначай бросает:

— В вашем отделе, Саррби, есть довольно многообещающий парень, юный Крибб. Я тут прочел одну его вещицу, «Я хочу, чтобы кроншнеп».

И имя Криббапередается из уст в уста в ркомзловонном кругу.

Затем его просят дать подборку стихов в антологию Хотчкисса «Новые свирели», удостоившуюся похвал Сауэрби «Уилл оф Линкольн»: «Редкий дар создавать врезающиеся в память фразы». Криббрассылает экземпляры антологии, старательно выведя на каждом: «Величайшему из ныне здравствующих поэтов с глубоким почтением»,— двадцати скучнейшим поэтам, которые все еще делают погоду. Некоторые письменно благодарят его за преподнесенные им дары. Сэр Томас Найтщедро, хотя и с недоумением пожертвовал несколько мгновений, чтобы нацарапать на листке бумага с водяным знаком, позаимствованной во время уик-энда, когда он наносил визит, который никогда не повторится, одному близорукому — хотя мы не совсем в этом уверены — пэру, послание. «Уважаемый м-р Крэбб, — пишет сэр Томас,— благодарю Вас за полученное мною небольшое подношение. Ваше стихотворение "Ноктюрн с лилиями" достойно Шэнкса. Продолжайте. Продолжайте. На вершине есть свободное место». Тот факт, что его стихотворение называлось «Слушая Делиуса у крытого входа на кладбище», а вовсе не «Ноктюрн с лилиями», отнюдь не смущает Крибба, который тщательно подшивает письмо в папку, предварительно сдув с него перхоть, и вскоре он уже мучится над собиранием своих стихотворений, составляя, помилосердствуйте, книгу «Коноплянка и веретено» с посвящением «Клему Сауэрби, этому волшебнику-садоводу в саду Гесперид».

Книга выходит. Ее появление отмечают не без благосклонности, особенно в Миддлсексе. И Сауэрби, слишком скромный для того, чтобы рецензировать ее от себя после столь лестного посвящения, публикует рецензию под чужим именем. «Этот молодой поэт,— пишет он, — благо что это так, не настолько "модернист", чтобы не отдать дань уважения блистательному источнику своего вдохновения. Криббдалеко пойдет».

И Крибб идет к издателям. Подписывается договор — господа из «Ститч энд тайм» подряжаются издать его следующую книгу стихов при условии, что они получают права на издание его следующих девяти романов. Он также ухитряется добиться того, что его время от времени будут привлекать к чтению рукописей для «Ститчэ нд тайм», и возвращается домой, сжимая пакет, в котором содержится книга некоего котсуолдского майора «Развитие Оксфордского движения в Финляндии», три написанные белым стихом трагедии о Марии, королеве Шотландии, и роман, озаглавленный «Завтра, Дженнифер»,

Так вот, до контракта Крибби не помышлял о написании романа. Но, не теряя присутствия духа перед лицом того факта, что он не способен отличить одного человека от другого (для него все люди, за исключением знаменитостей и его начальников по службе, — единая, скучная, серая масса), а также того, что он не испытывал какого бы то ни было интереса к тому, что они говорят или делают, если только это не касается его карьеры, и что его изобретательские способности так же ничтожны, как у зайца, научившегося зажигать спички, он усаживается, сняв пиджак, за стол, расстегивает ворот рубашки, запускает большие пальцы в свои космы и принимается всерьез изучать, как легче всего, не имея должной подготовки и квалификации, добиться успеха в области коммерческого романа. Вскоре он приходит к выводу, что с помощью крутых романов с заглавиями вроде «Я добился свершения» или «Риск — десять процентов», пролетарских романов об обращении к диалектическому материализму распущенных молодцов Palais-de, озаглавленных, скажем, «Красного дождя тебе, Альф», или романов того рода, что могут называться «Мелодия в клевере», о смуглом, темноволосом, слегка прихрамывающем мужчине по имени, к примеру, Дирк Конвей и его любви к двум женщинам, сладострастной Урсуле Маунтклэри маленькой, скромной Фэй Уотерс, добьешься разве что эфемерной репутации да того, что книга разойдется быстро. Он вскоре убеждается, что лишь самое ничтожное количество проданных экземпляров и заметки лишь в самых высоколобых ежемесячных журналах с весьма ограниченным тиражом воспоследуют за написанием романа, подобно «Внутреннему зодиаку» Ж. X. К. Биде, представляющего собой безжалостный анализ идеологических конфликтов, возникающих из отношений Филипа Армора, физика-импотента международного ранга, Тристрама Вулфа, бисексуального скульптора, работающего с тиковым деревом, и жены Филипа, девственной, но динамичной креолки Тита-нии, преподавателя по экономике Балкан, и того, как эти в высшей степени чувствительные персонажи — столь напоминающие о постсартровском времени — приходят к глубокому синтезу в совместной работе ради Единства в клинике ЮНЕСКО.

Крибб не дурак и вскоре догадывается, даже на ранних стадиях своих изысканий, продираясь с теодолитом и в противогазе по самым темным местам Фойла, что роман, какой ему следует написать,— это роман, обеспечивающий стабильную, без сенсаций, продажу в провинции и пригородах и касающийся — на выбор — рождения, воспитания, финансовых удач и провалов, браков, разводов и смерти пяти поколений в семье ланкаширских торговцев хлопком. Роман этот, как он тотчас же смекнул, должен иметь форму трилогии, а каждый из ее томов — носить солидное унылое заглавие, к примеру «Уклон», «Уток», «Уклад». И он приступает к работе. Из рецензий на первый роман Крибба можно выбрать такое: «Здесь присутствует надежное ремесло в соединении с безупречной обрисовкой характера», «Происшествий хоть, отбавляй», «Джерри Стедимен, его жена Мьюриэл, старый Тобиас Мэтлок (восхитительная виньетка) и все обитатели "Лум-Хаус" становятся читателю таким же родными, как собственная семья», «Эти непреклонные Норткоуты постепенно захватывают вас, Его английский язык — словно манчестерский дождь», «М-р Крибб— настоящий бультерьер», «Это повествование класса Филис Ботгам». Роман имеет успех, и Крибб вступает в почтенный престижный клуб, выступает с докладом на тему «Деревня в раннем творчестве Бретта Янга» и становится штатным рецензентом, который хвалит каждый второй из выданных ему романов — («Эта проза мерцает») — и приглашает каждого третьего из романистов пообедать в «Клубе подобострастия», куда он был незадолго до этого избран.

Когда выйдет вся трилогия, Крибб, поднявшись как пена, становится членом упоминавшегося почтенного комитета, посещает все панихиды по литераторам, впервые по-настоящему мертвым за последние пятьдесят лет, разрывает старый договор и подписывает другой, публикует еще один роман, на который падает выбор «Общества книги», получает от господ из «Ститч энд тайм» предложение занять должность «в качестве консультанта», которое он принимает, оставляет государственную службу, покупает коттедж в Баксе («Никогда не подумаешь, что это всего в тридцати милях от Лондона, правда? Послушай, старик, видишь вон ту чомгу?» — мимо пролетает скворец), заводит новую секретаршу, на которой впоследствии женится по той причине, что она печатает вслепую. Поэзия? Ну, может, время от времени сонет в «Сандитайме», как-нибудь — небольшой сборничек стихов(«Моя первая любовь, знаете»). Но на самом деле поэзия его больше не беспокоит, хотя и привела его туда, где он теперь пребывает. Он добился-таки успеха!

А теперь мы должны на минутку перейти к рассмотрению поэта совершенно иного типа — назовем его Седрик. Чтобы последовать по стопам Седрика (он был бы только счастлив и никогда бы не обратился в полицию, если только речь не идет о чудовищно зловещего вида сержанте, которого можно иногда увидеть на какой-нибудь Мекленбургскойплощади — чистый Эль Греко), вам следует непременно от рождения принадлежать к среднему классу или же ходить в одну из надлежащих школ (которая, разумеется, должна вызывать увас отвращение, так как нужно с самого начала обязательно быть непонятым), прибыть в университет с уже сложившейся репутацией подающего надежды поэта и выглядеть, по возможности, кем-то между офицером гвардии и любовницей модного фотографа. Но каким образом, скажите на милость, можно прибыть с уже сложившейся репутацией «поэта, на которого следует обратить внимание»? (В будущем внимательное наблюдение за поэтами, возможно, станет таким же популярным, как наблюдение за птицами. И с полным основанием можно вообразить, что помещение редакции «Стихоплета» будет куплено нацией как заповедное место.) Но этот вопрос находится за пределами данных написанных слишком наспех заметок, поскольку следует допустить, что тот, кто желает избрать Поэзию в качестве карьеры, всегда знает, как показать — когда потребуется,— на что он способен. И к тому же руководитель Седрика в колледже приходится лучшим другом главе школьного пансиона. Итак, перед нами Седрик, уже известный узкому кругу ценителей своими проникновенными стихами о золотистых руках и ногах, о листочках на ветвях, сверкающих на солнце бриллиантами, об амброзии первого застенчивого поцелуя в изысканно-ажурных лунных пещерах (на самом деле — в школьной раздевалке), на пороге славы и мира, открытого перед ним, подобно объятиям балетоманов.

Если бы дело происходило в двадцатые годы, первая книга стихов Седрика, опубликованная, когда он был еще студентом, могла бы называться «Уреи и лютни». Она дышала бы ностальгией по жизни, которой никогда не было. Она демонстрировала бы пресыщенность миром. (Седрик однажды видел мир из окна купе — он был нереальным.) Она была бы тщательно продуманной смесью безвкусицы, ловко состряпанным многозначным пудингом, с массой слив, понадерганных у Ситуэллови прочего люда, близкого Сачевереллу, легкой оранжерейной какофонией с экзотическими садоводческими и эротико-комическими безделушками, из которых я приведу следующие типичные строки:

Из рога изобилия дождь фаллосов

Льет на алость дворцовых пандусов —

Вязь арабесок рассиропил ригодон;

Гарем Цирцей айвовогрудых тот каскад

Бананов ловит — кружатся они

Под звуки сарабанд в малиновости лун.

После столкновения с университетским начальством он исчезает, предавшись Черной меланхолии - это человек, который добился своего.

Если бы это происходило в тридцатые годы, заглавие его книги вполне могло бы оказаться чем-то вроде «Я — Фарос, предупреждаю», а сама она могла бы состоять из стихов двоякого рода. В ней были бы представлены рыхлые, неряшливые, вялые каденции, угасающие падения интонации и образы, исполненные социального смысла:

После бессчетных проверок нуждаемости,

с умыслом дотошной зимой

Проведенных по трагедии каждой ограбленной ветки,

Гляди! Ликованье расцвета! Весна весела, как шествие

рабочих

В новый гимнастический зал! Гляди! Полная занятость цветов!

Или же ее дерзко заполнили бы сленг и язык улиц, обрывки популярных песенок, стихи под Киплинга, прокоптевшие блюзы:

Сидим что надо, Сдавила нас громада,

Куда идем, я знаю, оттуда – не понять

Слушай, мальчик мой, Нас не разлить водой,

Сидим на черной бомбе — что тут знать.

Социальный смысл! Таков был девиз. Рассуждая за кофе (Адриан готовит лучший кофе на всем этом нецивилизованном острове.— Скажи мне, Родни, откуда у тебя эти вкуснейшие розовые пирожные? Это тайна? Ах, скажи, а я дам тебе особенный рецепт, который привез с Цейлона один полковник, приятель Бэйзила: надо взять три фунта сливочного масла и кожуру манго...), он говорил бы о том, что проведет длинные каникулы там, «где идет настоящая жизнь.Я хочу сказать, именно настоящая. Вроде долины близ Ронты или где-нибудь вроде того. Я хочу сказать, я знаю, что там я буду чувствовать себя по-настоящему ориентированным. Я хочу сказать, человек здесь просто гниет. Книги, книги. Люди — вот что главное. Я хочу сказать, надо знать шахтеров». И он проводит свои длинные каникулы с Реггив Бонне. За этим событием следует том болтовни о дорожных впечатлениях вперемешку с политикой, полностью оправдавший возложенные на него ожидания, когда, много лет спустя, он становится секретарем по литературе Международного совета по искусству завтра (МСИЗ).

Если бы Седрик писал в сороковые годы, он, пожалуй, оказался бы затянут своего рода «апокалипсической» трясиной, так что ему из-за деревьев не видно было б леса, а из-за двери — беса, а называться его первый сборник мог бы «Громозвучащий макрокосм» или «Гелиогабал в Троицу». Седрик умеет перекрещивать метафоры, размазывать свои клише и вымачивать похищенные символы в прокисшем ослином молоке, не уступая никому в бойкости и хватке.

Далее — Лондон и рецензии. Разумеется, речь о рецензировании произведений других поэтов. Делать это плохо — просто и, хотя и не сразу, выгодно в финансовом отношении. Набор слов, которые должен выучить сознательно бесчестный рецензент современной поэзии, ограничен. Конечно же, направление и воздействие, сгущая краски, осознание, Zeitgeist, сфера влияния, по-оденовски, поздний Йейтс, переходный период, конструктивизм, схематичный, искусно пересыпанный,— все это будет бесконечно способствовать тому, чтобы одним махом безоговорочно свести на нет труд всей жизни любого зрелого и ответственного поэта. Основных правил, которые надлежит запомнить, немного: когда, скажем, пишешь рецензию на две совершенно различные книги стихов, противопоставляй одну другой так, словно они были исходно написаны в прямой конфронтации. «После тонких, исполненных напряжения, тесно спаянных между собой поэтических комментариев, почти эпиграмм м-ра А., длинное и звучное героическое повествование м-ра Б., при всем богатстве фактуры и излучающей энергию оркестровке, производит странное впечатление пустоты» — вот пример этого весьма стоящего и облегчающего труд приема. Решите, тщательно все обдумав, быть твердым приверженцем какого-то одного поэта, независимо от того, нравится вам его поэзия или нет; получайте с этого дивиденды; присвойте его себе, запатентуйте, создайте рядышком с ним место для себя. Вводите его имя без всякой надобности в свои рецензии: «Как поэт, м-р Г., к несчастью, весьма склонен к бахвальству (в отличие от Гектора Уистла)», «Читая великолепные, ученые, хотя местами и унылые переводы м-ра Д., мы замечаем, что тоскуем по холодному пламени и безупречному мастерству Гектора Уистла». Тщательно обдумайте свой выбор поэта, чтобы исключить браконьерство. Сперваспросите себя: «Не облюбован ли уже Гектор Уистлкем-то еще?»

Перед тем как самому сказать хоть слово, прочтите все другие рецензии на книги, которые вы собираетесь рецензировать. Цитируйте стихи лишь тогда, когда поджимает время; рецензия должна быть о рецензенте, а не о поэте. Постарайтесь не устраивать разноса богатому плохому поэту, если только он не славится своей жадностью, не умер или не уехал в Америку, потому что от рецензирования до издания журнала не такой уж долгий путь и богатый плохой поэт вполне может выложить на это деньги.

Вернемся к Седрику,— предположим, что в результате сопоставлений стихов богатого молодого человека с оденовскими, оказавшихся явно не в пользу Одена, ему поручено издание нового литературного журнала. (Ему, возможно, будет предоставлена и квартира. Если же нет, он может настаивать на том, что у нового журнала должно быть просторное помещение. И тогда он станет там жить.)Первая проблема Седрика — как эту штуку назвать. Дело нелегкое, поскольку большинство названий, не имеющих ровным счетом никакого смысла — что существенно для успеха нового начинания,— уже пущено в оборот: «Горизонт», «Полемика», «Урожай», «Каравелла», «Семя», «Переход», «Пришедшее царствие», «Фокус», «Взгляд», «Акцент», «Апокалипсис», «Арена», «Цирк», «Кронос», «Указательные столбы», «Ветер и дождь» — все они разобраны. Слышите, как зашевелились мозги у Седрика? «Вакуум», «Вулкан», «Чистилище», «Веха», «Нужда», «Извержение», «Утроба», «Сейсмограф», «Кузнец», «Познание», «Раскол», «Данные», «Поджог». Да, есть! Нашел — «Светотень». Остальное легко — просто редактирование.

Но давайте — бегло — глянем на некоторые другие способы превращения поэзии в процветающее дело.

Провинциальный напор — или подход по принципу «Равняйсь-на-Рембo-и-жми». Этот вариант нельзя порекомендовать с чистым сердцем, так как необходимо, чтобы были выдержаны определенные условия. Прежде чем устремиться в центр литературной жизни и ворваться в него (что означает, в очень юном возрасте, нужные пивные, позже — нужные квартиры, а еще позже — нужные клубы), у вас уже должен быть собран корпус (в голове надобности нет) неудобоваримых и недоступных пониманию стихов. (Как я говорил прежде, в мою задачу не входит описание того, каким образом достигаются эти топорные и многословные экстазы. Харт Крейн обнаружил, что, слушая в подпитии Сибелиуса, может выдавать подобные материи тоннами. Один мой друг, с восьми лет страдавший жестокими головными болями, находит, что в любом случае их писать так легко, что ему приходится завязывать на носовом платке узелки, которые напоминали бы ему, что надо остановиться. Существует немало способов, а там, где есть желание и состояние легкого бреда, всегда найдется и возможность.) И опять же такой поэт должен обладать конституцией и жаждой пони, употребляющего соль, шкурой гиппопотама, безграничной энергией, чудовищным самомнением, не иметь ни стыда ни совести и — что важнее всего — иметь дом в провинции, куда он мог бы вернуться в случае провала, этого никогда нельзя скидывать со счетов.

Боюсь, мне придется лишь походя коснуться нескольких других разновидностей.

О поэте, который пишет просто потому, что хочет писать, которому глубоко безразлично, печатается он или нет, и который может мириться с бедностью и полным отсутствием признания при жизни, по существу данного вопроса нельзя сказать ничего ценного. Он не деловой человек. Потомки не платят.

В высшей степени не рекомендуется также следующее:

Написание лимериков. Огромный рынок. Ничтожная плата или полное отсутствие.

Стихи для крекеров. Чересчур сезонное дело

Стихи для детей. Это убьет вас и детей.

Некрологи в стихах. Использованию подлежат лишь признанные фавориты.

Поэзия как метод шантажа (посредством скуки). Опасно. Тот, кого вы шантажируете, может отплатить той же монетой, читая вам вслух свою незаконченную трагедию о сенбернаре «Фляжка».

И последнее: Стихи на стенах общественных уборных. Вознаграждение чисто психологическое.

Благодарю вас.