Памела Хансфорд Джонсон, автор известных романов, а в начале своей литературной карьеры - талантливая поэтесса. Она первая заметила появление необычайно светлых и лиричных откровений юною барда в изданиях "Поэтический уголок" и "Рефери", печатавших молодых, еще не признанных авторов. Первая написала незнакомому провинциалу, он ответил - так завязался роман в письмах. Через год - в 1954-м - они встретились в Лондоне. Оба были полны больших надежд, влюблены, счастливы...
То, каким образом я начинаю это письмо, избавляет от необходимости обращаться к Вам формально - "мадам", безлико - "г-жа Джонсон" (довольно двусмысленно, но вовсе неумышленно) или дерзко - "Памела" (как бы нечаянно)... Если в самом деле "ужасно страшно" отвечать на письма, то мы оба с Вами похожи на таких страшилищ. Я ведь ответствую частенько - безликими каракулями, ими наделил меня Боженька, они - результат скромного образования. Кстати, когда станете отвечать на это послание - и пусть ответ будет пространный и молниеносный,- не пишите по указанному адресу: там находится всего лишь домик высокой поэзии, где иногда провожу конец недели. Письмо посылайте по надоевшему провинциальному адресу.
Спасибо за присланные стихи. Г-н Нюберг пел Вам сплошные дифирамбы: "Один из немногих утонченных стилистов" - здесь ни убавишь, ни прибавишь. И все же нельзя не похвалить "Соловья", из трех стихотворений - это самое лучшее... Два других мне тоже понравились, но не настолько... слишком много прилагательных, чересчур сладко... "Пишу от сердца",- говорит герой в каком-то забытом мною романе. А ему отвечают: "Пишите от пищеварительного тракта после сильного рвотного". Не относите только это грубое замечание на свой счет...
Конечно, Вы не старая дева. Но многие из посетителей "Поэтического уголка" таковыми являются и воют при луне, возжелав партнера. Не могу с Вами согласиться, что большинство стихов, опубликованных в "Рефери", - хороши. За некоторыми исключениями - они тошнотворно плохи. Ваши, естественно, относятся к исключениям. Помните ли стихотворение "1914 год", что было напечатано недели две тому назад? Помните ли "Стихи о море"? Не забыли несколько хилых строк об эфиопской кошке? А как Вам "Голубой эвкалипт", выросший на прошлой неделе? Вот подлинное испытание вкуса. Если подобное может нравиться, тогда нравится все. Трудно представить, что можно обмануться и назвать "Голубой эвкалипт" хорошим стихотворением, А ведь его растекшееся бесформье назовут "современным", язык - "жестким, но эффектным", а отдельные строки, ну, например, "Серебряное покрывало над белой балюстрадой", приведут кое-кого в бешеный восторг.
На самом деле бесформье - результат абсолютной просодической беспомощности, язык не только не подогнан как следует, язык - просто эрзац, а "расцвеченные" строфы похожи на бледно-пунцовые пятна, что украшают скатерти в десятиразрядных мюзик-холлах. Б очень интересном первом номере "Поэтического уголка", присланного Вами, поясняется, что коль скоро в течение какой-либо недели поэзии не будет - напечатают лучшие стихи. Вот было бы прекрасно, случись такое на самом деле. Но показное чествование виршей (даже не стихов) в качестве поэзии, "претендующей на художественность", пожалуй, чересчур.
Именно поэтому возражал я против названия "Поэтический уголок". Ведь было время, когда лишь поэтов называли поэтами. Теперь же каждый, кто мало-мальски знает английский... и может сбрызнуть строки парой "ярких" образов, слывет пиитом. Он и испражняться-то толком не умеет, а его пускают в публичный "уголок" (метафора грубая,- надеюсь, Вы не в обиде).
Персонально, конкретно, однако, никого в виду не имею. Это общий принцип... Слава Богу, и сам я тоже не "претендую на художественность". Пацифист физически и милитарист умственно, не могу удержаться, чтобы не пнуть дохлую лошадь, не врезать ей со всего маха, когда все, во что верю, так безбожно извращается. Я верую в поэзию, а как много поэтов отрицает ее.
Вернемся все же к Вашей поэзии (простите, что пустился разглагольствовать): видно, что к слову Вы пылаете страстью и хорошо знаете его. То, как владеете формой, как укрощаете размер, ставит Вас в ряды лучших из сегодня живущих. И - самое главное - Вам есть что сказать. Много ли Вы успели написать? Когда Вы пишете? Все это мне интересно знать, видеть.
Больше всего в Ваших стихах мне нравится то, что это стихи-заявления, не стихи-противоречия, мне нравится, что Вы - творец, а не разрушитель... Фиксируя, мучительно подробно, авторские откровения, стихи заполняют журнальные издания, запечатлевают, не оставляя сомнения, хаос современности. Порождение хаоса, сами по себе стихи ничего не значат, но, являясь частью послевоенной бойни, они уходят, угасают, как сраженные солдаты. Поэтому суть новой поэзии... можно выразить следующим образом; да, был ад войны, в нем все смешалось, и что же, черт побери, с этим делать? Ответ почти очевиден. Но стоит ли писать об этом? Вы громко говорите - "нет", или, по крайней мере, я надеюсь на такое Ваше заявление. Вас это не устраивает, и одно Ваше "нет* стоит всех превосходных степеней, что у меня под рукой.
Итак, мы с Вами ровесники. Ведь Вы полагаете, что у нас еще все впереди и не стоит нескромно торопить события. Чем больше я думаю о своем стихотворении в "Рефери", тем меньше оно мне нравится: странно изображать себя этаким западным Иеговой, сидящим у открытого окна в одной рубашке. Другое дело - представить себя Аполлоном. Но на самом деле человек я незаметный, правда с непокорной шевелюрой.
Посылаю Вам с этим письмом два моих стихотворения. Посылаю их Вам, чтобы показать, вернее - в надежде показать, что способен и на большее по сравнению с тем, что Вы видели...
После моих яростных наскоков на поэтов "Рефери", вероятно, станете придирчиво и скрупулезно анализировать мои стихи. И все-таки надеюсь, что они Вам понравятся. В любом случае - сообщите мне...
В один прекрасный день донельзя усталый, в растрепанных чувствах молодой человек станет обивать порог почтового отделения, громко стеная, выкрикивая на ломаном валлийском всего лишь одну печальную фразу; "Ну почему, во имя Божье и всех ангелоподобных клерков, я до сих пор не получил своего письма?" Его прогонят прочь, но он будет возвращаться вновь и вновь с тем же вопросом, адресованным глухому почтмейстеру и недоброжелательному Боженьке.
Проблема в том, что последние две недели я живу как кочевник - несколько дней в самом сердце Уэльса, в доме, наводненном крысами, несколько дней - с эксцентричным приятелем и несколько дней у себя. Соответственно, письма мне приходят по всем трем адресам, переправляются, и так до бесконечности. Последнее Ваше письмо я получил в субботу. Отвечаю немедленно и пространно...
Нахожусь в загородном домишке, до города - восемь миль, и сотни миль до тех, с кем мог бы говорить не только о видах на дождь или о силках на зайца. Дождь идет, пока пишу Вам, мелкий бессмысленный дождь, прячущий за своей завесой безлюдные поля с разбросанными по ним кое-где фермами. Я чувствую запах реки и слышу надоедливый ручеек, что бежит, кап-кап, мимо моей обители. Передо мной - грубый камин, ряд фарфоровых собачек, письменный стол, на котором моя фотография в семь лет; пухлые губы, рыжие волосы торчком, широко открытые глаза, - во мне еще все пусто, как пусто в столе. Рядом на полу - несколько книг: антология поэзии от Джонсона до Драй-дена, проза Донна, "Психология безумия". В шкафу сзади меня - опять книги: Библия... история валлийских замков. Всего лишь пару часов назад на кухню зашел человек, раскрыл мешок, что принес с собой, и высыпал на пол восемь изрешеченных тушек зайчишек. Он сказал, что охота удалась, показал мне у каждого развороченное брюхо или голову, позволил взглянуть на спрятанного в кармане хорька. С хорьком он обращался нежно, словно с собственным ребенком. И глаза его были посажены так же близко, как глазки этого ужасного зверька в руке...
Потом, когда закончу это письмо, пройдусь по тропинке. Тогда уже стемнеет, в домах фермеров зажгут лампы, и все усядутся у каминов, глядя на полыхающее дерево и думая о бог знает каких малостях или вовсе ни о чем не помышляя, ощущая собственное животное тепло.
Но даже этот унылый вид, наполненный шумом всеочищающей воды, составленный из мозаики жалких промокших полей,- лучше, чем индустриальный пейзаж городишек. По дороге сюда я проезжаю их на автобусе: каждый город - смердящий гнойник на теле мертвой земли, полмили центральной улицы с офисами, магазином, кинотеатром и пивной. Не увидишь никого, кроме безобразно милых девчушек в напяленных дешевых беретах, с румянами, размазанными по щекам, худосочных юношей в кепках, с сигаретами в испачканных никотином пальцах, женщин, состоящих из бюста и задницы, прижимающих к себе кошельки и сверлящих глазами витрины, низкорослых шахтеров, чей мозг и тело не пощадили болезни, - обычная история всех валлийцев, что собираются группками у дверей дома призрения. Я прохожу рядами домишек шахтеров, мимо сотен их - и в окне каждого папоротник в горшке,- мимо сотен сколоченных на скорую руку хибар, возведенных благотворительными организациями, чтобы горожане жили и плодились здесь.
Таков весь Уэльс. Один мой приятель, пишущий нескончаемые и абсолютно нецензурные стихи, начинает так: "Что ты, Уэльс, как не уставшая старая шлюха?" или "Уэльс, страна моя, Уэльс, ты - свиноматка".
Я не в силах выразить, насколько сильно желание бежать от всего этого, от стесненности и грязи, от вечного уродства валлийцев, от всего, что принадлежит им, от мелочной опеки матери, которая раздражает, от хихикающей своры родственников. Чем ты занят? Я пишу. Пишешь? Ты постоянно пишешь. А что ты знаешь? Ты слишком молод, чтобы писать. (Должен признать, выгляжу я нередко моложе, чем есть на самом деле.) И я вырвусь отсюда... в Лондон... Я обязан вырваться, сейчас же, иначе будет поздно. Я болен, и эта чертова провинция убивает меня.
Со стороны, должно быть, смотрится все это очень мелодраматично. Не хочу превращать письмо в третьеразрядную пьеску, где "высокохудожественный" герой кичится своим превосходством над товарищами и вздыхает по своему исключительно поэтическому недугу... Надеюсь, Вы простите налет напыщенности и ту жалость к самому себе, которой увлекся.
Мне в самом деле понравились Ваши рисунки, но набросок с устрицами был чересчур хорош для стихов. Хочется рвать на себе волосы при виде творений академии Нюберга по производству никуда не годных виршей. Читаю их, откладываю и заставляю себя все забыть. "Посвящение курочке" - одна из лучших вещей, опубликованных в "Рефери" в последнее время, но ее с лихвой компенсируют "Васильки" г-жи Арлетт. Ну а теперь, в довершение всего, женщина-автор "Стихов о море" оказывается помощником редактора. Ну и ну. Никогда больше не принесу свои пусть самые несостоятельные труды к ню-бергскому алтарю. Теперь еще крепче прижму их к себе.
Но что Вы там пишете о форме? Неужели Вас ввели в заблуждение мои загадочные комментарии. Или я подсознательно... написал то, что писать не собирался. Рифма - конечно же, но с оговорками. У меня такое впечатление, что в последних письмах выступал защитником формы и шипел по поводу безбрежного бесформья Эзры Паунда...
Теперь о двенадцати страницах Вашего письма. Двенадцать, в конце концов, не так уж и много, когда есть что сказать. Должно быть. Вам доставило неизъяснимое удовольствие столь лестное самоописание с сопутствующим рисунком, что получил я в последнем послании. Но не говорите, что рисунок передает все в точности. И откуда это желание выглядеть как все? Стремление походить на других было бы простительно обыкновенной пустой вертушке, не обладающей воображением, не следящей за своим языком. Но Вы таковой не являетесь. И как личность Вы должны выглядеть личностью, должны отличаться от толпы, составляющей общество. С точки зрения коммерческой и гигиенической лучше одеваться опрятно, целомудренно. Но я люблю все яркое. И вовсе не выгляжу так, как остальные, - да я бы и не смог, если даже захотел. И будь я проклят, коли взбредет мне это вдруг в голову. Люблю обыкновенные (это Ваше слово) просторные рубахи. И почему бы мне их не любить. Мужская мода негигиенична и отвратительна. Насколько бы лучше выглядели багряные шелковые рубахи. И не сочтите это заявление за художественное позерство, у меня не хватило бы духу встать в позу. О как же хочется, коль на то пошло, быть непохожим на тех парней в полосатых штанах, чьи стоячие жесткие воротнички натирают язвы, а котелки так туго натянуты на уши...
Разговор с самим собой. Утро... Ну что за день для дождевых червей! Воскресенье в Уэльсе. Прохожие в этот выходной выползли из своих муравейников, где спят и размножаются всю скоромную неделю, облачились в черные костюмы, налили глаза кровью, запаслись выражениями покрепче и проходят теперь парадом мимо моего окна, штурмуют подъем. Отцы показывают своим застегнутым на все пуговицы чадам вид, открывающийся с холма: им бы большую зеленую палку с шипами на конце. Мамаши возлагают животы на ручки колясок; девчонки рассказывают друг другу невинные истории об учительницах в воскресной церковной школе; мальчишки с напомаженными черепами грезят кинофильмами и мечтают о дамском белье; и вся чопорность, вся разбавленная розоватая кровь, жаркие, соленые страсти и респектабельные сливки пригородной элитарной накипи бегут вниз по камням, словно воды реки, текущей в колодец отдохновения, где плавают, пряча правду, тела задушенных проповедников, всю жизнь обещавших рай, в который они не верили, людям, которые туда никогда не попадут. Жизнь проходит мимо окон, и с каждым разом все больше ненавижу я это шествие...
Я странно удивился, когда узнал, что Вами написано лишь 30 стихотворений,- все дело, верно, в кочевом образе жизни. Да ждет Вас в будущем... труд упорнейший, а пока позвольте, как умею, но с позиций критических бросить взор свой на те слова непорочные, что сказали, В моем распоряжении восемь Ваших стихотворений, с которыми волен поступать как заблагорассудится. И я намерен этим воспользоваться - подвергну разбору каждое из них, но не сию минуту, а не спеша, в деталях,- для такого, пожалуй, и полусотни страниц не хватит. И помните, Памела, говорю все это не для красного словца, ну и вовсе не для того, чтобы излить тот сарказм, что, быть может, сжигает мне душу. Я говорю открыто и с единственным желанием - помочь Вам. Скажите только, нужно ли Вам подобное внимание с моей стороны, не тяготитесь ли Вы им. Но если нужно, я охотно, даже с удовольствием, подвергну критическому анализу любое Ваше сочинение...
Позвольте мне здесь, однако, сделать небольшое отступление и попробовать совершить отчаянный, хоть и обреченный, вероятно, на неудачу налет на то кредо простоты душевной, которого Вы придерживаетесь. Я согласен, что все, что произносим, должно быть по возможности просто; согласен, что смысл не должен затеняться туманным сознанием, что все стилистические виньетки и изящные обороты должны отступать на второй план, дабы ясно было значение слова. Но утверждение о том, что хорошая поэзия должна быть обязательно бесхитростна, представляется мне нелепым... Решительно не понимаю, почему величайшие истины мира и величайшие вариации этих истин должны быть просты настолько, чтобы постигал их с легкостью самый примитивный разум. Есть вещи - и весьма достойные, - которые настолько сложны, что даже создатель их не всегда в состоянии понять, что творит.
Я преклоняюсь перед простотой Шекспира, легкостью языка "Двенадцатой ночи" и тяжеловесностью "Ко-риолана". Я обожаю простоту Моцарта и сбивающую с толку непонятную музыку позднего Скрябина. Но оба говорят о великом, и почему послание Моцарта, что усваивается без усилий, ставится выше того, что хотел сказать Скрябин, послание которого - вещь особая, требующая расшифровки,- убей меня, не пойму. Все, видно, по простоте разума человеческого, полагающего, что и вселенский разум должен быть прост...
