В то раннее утро, в январе 1933 года, на всей улице не спал только один человек, но из всех он был самым тихим. Назовем его Самюэль Беннет. На нем была мягкая фетровая шляпа, которая лежала рядом с кроватью на случай, если два взломщика - мужчина и женщина - вернутся за оставленной сумкой.
В полосатой пижаме, тесной под мышками и разорвавшейся между ног, он босиком спустился по лестнице шестикомнатного дома своих родителей и открыл дверь в столовую. В комнате стоял резкий запах вечерней отцовской трубки. Окна были наглухо закрыты, шторы задернуты, задняя дверь заперта, и взлом-щице-ночи неоткуда было пробраться. Вначале он беспокойно вгляделся в знакомые мерцающие углы комнаты, как будто опасался, что члены семьи тихо сидят здесь в темноте, затем зажег от свечки газовую лампу. Его глаза, все еще полные сном о недоступных женщинах и собственном грехопадении, слипались, но он разглядел, как спит перед остывшим камином Тинкер, шпиц со старушечьим личиком, а стрелки каминных часов - под черное дерево, с парой гарцующих лошадей - показывают без пяти два. Он замер и прислушался к звукам в доме: бояться было нечего. Семья наверху безмятежно сопела и похрапывала. Он слышал, как в кладовке под портретами драматических актеров с автографами и возбуждающими зависть свадебными фотографиями подруг спала сестра. В самой большой спальне с окнами на поле, называемое задним, отец во сне просматривал счета за месяц, а мать шуровала в бесчисленных кухнях. Он закрыл дверь: теперь его никто не побеспокоит.
Но все звуки мертвого или спящего темного раннего утра, глубокое дыхание трех невидимых родственников и шумная старая собака могли перебудить соседей. К тому же шипение газовой лампы могло привлечь к его присутствию в столовой в этот час внимание миссис Проберт, соседки, похожей на козлицу в ночной рубашке и с бигуди на бодливой голове, ее франтоватого сына-торговца с вытатуированной на растущем животике часовой цепочкой и туберкулезного жильца с раскрытым зонтом и тазом в руках. Волны дыхания спящей семьи могли докатиться до стены дома напротив и выгнать наружу Бакстеров. Он убавил газ и постоял минуту под часами, прислушиваясь к спящим и представляя миссис Бакстер, выбирающуюся голышом из своей вдовьей постели в траурной набедренной повязке.
Вскоре ее изображение погасло, и, недовольная, она снова забралась под одеяло к своему верному зеркальцу; все предметы постепенно вернулись на привычные места, как только он перестал бояться, что эти знакомые ему с рождения незнакомцы проснутся и спустятся с кочергами и свечками вниз.
А вот и нескончаемая лента моментальных снимков матери, прислоненная к вазе на подоконнике. Фотограф из-под черного покрывала снял ее на Чэпл-стрит и проявил снимки, пока она разглядывала термосы и курительные принадлежности в витрине ближайшего магазина, желая доброго утра хозяйственным сумкам, выходным дамским костюмам и шляпкам в форме цветочного горшка или ночной вазы на аккуратно завитых головах. Она шла вниз по улице, мимо витрин, полная, спокойная, уверенная, погруженная в свои заботы, сжимая сумочку и сторонясь домохозяек, изнемогающих под тяжестью кошелок с провизией на целую неделю, заглядывая в зеркальные двери мебельных магазинов.
"Ваши фотографии готовы". Увековеченная в мгновении, она всегда теперь идет за покупками меж хрустальной вазой с искусственными цветами и коробкой со шпильками, винтиками, пуговицами, пустыми флакончиками от шампуня, катушками, липучкой для мух и сигаретными пачками. Без малого в два часа ночи она торопилась по Чэпл-стрит на фоне фетровых шляп и непромокаемых плащей "барберри", движущихся навстречу друг другу, зонтов, раскрытых месяц назад с первыми каплями дождя, размытых лиц, которые никогда не будут узнаны, и призраков в торговом центре раздавшегося, словно затонувшего, города. Он почти слышал, как стучат по трамвайным рельсам ее туфли. Он почти видел круглый металлический значок "Общества миссис Россер" под пастельным шелковым шарфом и бабушкину камею в вырезе малинового вязаного джемпера.
Раздался звон - часы пробили два. Самюэль протянул руку и взял пленку - полоску снимков. Затем он порвал ее на кусочки. Мертвое, спокойное лицо матери полностью уцелело на одном клочке, и он разорвал его на щеки, глаза и подбородок.
Шпицу приснился кошмар, и он зарычал, оскалив мелкие зубы. "Лежать, Тинкер. Спи, малыш". Он сунул обрывки в карман пижамы.
На камине возле часов стояла фотография сестры в рамке. Он уничтожил ее одним движением, разорвав застывшую улыбку и скомкав стриженую головку, он отправил к чертям женскую школу с длинноногими новичками в черных штанишках; девчонки с мускулистыми ногами, которые прыскали в ладошку, пробегая через ворота, когда он шел мимо, были разодраны в кармане его пижамы; они исчезали в подъезде и ложились по частям напротив его сердца. Стенли-роуд, где находится женская школа, никогда больше о нем не узнает. "Иди к черту, Пегги,- прошептал он сестре. - Со всеми своими стройными длинными ножками, с танцами для юных либералов, с дружками, которых ты приводила к нам на воскресный ужин, и Лайонелом, с которым ты целовалась в подъезде. Теперь он юрисконсульт. Когда мне было одиннадцать, а тебе семнадцать, я слышал из своей спальни, как ты играла "Пустынную песню". Все люди мира остались внизу".
Большинство исторических листков на столе было уже исчеркано и загублено фиолетовыми чернилами отца. Куском угля из остывшего камина Самюэль исчеркал их еще раз, с силой надавливая на уголь поверх аккуратных исправлений, прорисовывая на полях ноги и груди, замазывая имена и даты. История лжет. Взять хоть королеву Елизавету. Так - продолжаем,- теперь вот Элис Филлипс: ее надо засунуть в кустарник. Она была дочкой директора школы. Или взять старого Бен-нета и прогнать его по коридорам, набить ему рот юбилейными датами, облить чернилами его крахмальный воротничок и забить зубы - глубоко назад - в его чопорную лысую нудную башку, использовав при этом его собственную указку Дам-по-рукам. А еще хорошо бы пропустить мистера Николсона через его теллуровую кислоту - пока у него фалды не отвалятся, и сказать мистеру Парсону, что его жену видели выезжающей из "Компаса" на закорках у пьяного матроса,
с заткнутыми за подвязки купюрами. Ей-богу, правда, это же уже История.
На последнем листке он несколько раз написал свое имя под гигантским трехногим, но булавочным таким человечком. На верхнем листке он не начеркал ничего. На первый взгляд не было никаких следов вмешательства. Затем он выбросил уголь в камин. Облачком взвилась зола и опустилась на спину шпицу.
Если бы он закричал теперь в потолок, в темный кружок от лампы, в трещины и линии, образующие всегда одни и те же лица и фигуры - двух бородатых мужчин, гонящихся за зверем по кромке горы, и коленопреклоненную женщину с лицом, опущенным до земли ("Придите и посмотрите, как Самюэль Беннет разрушает дом своих родителей на Мортимер-стрит за Стенлиз-Гроув!") - ему никогда бы не позволили вернуться. Миссис Бакстер (только задумайтесь об этом под своими холодными простынями), мистер Бакстер, ходивший на службу в "Харбор траст", тоже никогда не вернется. Миссис Проберт Честнатс, ваш козел ускакал, оставив в постели волосатое пространство; а мистер Белл, снимающий комнату, всю ночь кашляет под своим зонтом; и ваш сын не может уснуть, он все пересчитывает мужские получулки номер три и одиннадцать-три, перепрыгивая при этом через отброшенные одеяла. Самюэль беззвучно кричал: "Приходите и посмотрите, как я уничтожаю улики, миссис Россер, выгляньте из-под вашей сеточки для укладки волос".
Я смотрел на раздевающуюся тень на шторах, стоя под фонарным столбом у молочного магазина, и вы скрылись под навесом и появились снова - стройная, черная и с горбом. Я - единственный посторонний на Стенлиз-Гроув, кто знает, что вы - черная женщина с горбом. Мистер Россер, женатый на верблюдице, и все вы - психи за опущенными шторами,- придите посмотреть, как я бесшумно бью фарфор, чтобы никогда больше сюда не возвратиться.
"Тише,- сказал он себе,- во разошелся".
Он открыл дверцу серванта с фарфором. Самые лучшие в мире тарелки сияли рядами, ива возле заросшего замка, корзины цветочков, венчающие увитые фруктами и цветками цитаты из Библии. Одну полку загромождали супницы, другую - салатницы, полоскательницы для пальцев, всевозможные подставочки для хлебцев с надписями, мелкие блюдца и чашечки с особыми выемками для усов.
Чайный сервиз с золотыми каемками оказался хрупким, как печенье. Он расколол два блюдца разом, и выгнутая рогом крышка чайника разломилась у него в руках. За пять минут он расправился со всем набором. "Придите, дщери Мортимер-стрит, и посмотрите на меня,- шептал он в опустевший сервант,- придите, бледные девицы, работающие по дому, мерящие шагами тротуар у магазинов с дорогими запахами, накручивающие прямые ломкие волосы в своих комнатах на самом верху, придите, девицы, в чьих жилах вместо крови течет соленая водичка". И я представил себе девушек из офиса, которые стучат в дверь костяшками пальцев, чтобы вызвать Мистера или Мадам на стеклянную веранду, вот они - усердные светлые малышки, которые никогда не забираются слишком высоко. И если прокрасться по переулку, что за почтой, можно услышать их болтовню: "А он говорит, а я говорю, а он говорит, и тут я ему говорю". И беспристрастные мужские голоса мягко соглашаются с ними.
Я знаю - накрывшись простынями по самые челки, они спят и видят, как бы упорхнуть далеко-далеко с храпящей Стенлиз-Гроув. Берил Джи венчается в рябой церкви с Палатой Коммерции. Миссис Цепь Мэра, Мадам Треуголка, Леди Канапе - а я бью супницы в серванте под лестницей.
Вот крышечка выпала из его рук и разлетелась вдребезги. Он замер в ожидании звуков их пробуждения - там, наверху. Но никто даже не завозился. "Это Тин-кер",- произнес он вслух, но резкий звук собственного голоса бросил его опять в тишину. Его пальцы похолодели и онемели, и он понял, что не сможет взять и разбить очередную тарелку. "Что ты делаешь? - наконец спросил он себя скучным, бесцветным голосом,- оставь улицу в покое. Дай ей поспать".
И он закрыл дверцу серванта.
"К чему этот пафос? Даже собака не проснулась. Пафос",- повторил он.
Пора было поторапливаться. Эта выскользнувшая крышка так напугала его, что стоило немалых усилий разорвать найденные в ящике стола счета и рассыпать их под диваном. Испортить рукоделие сестры оказалось не под силу, салфетки и чехольчик для чайника были жесткие, как резина. Но он все-таки разодрал их и затолкал в дымоход.
"Это такая мелочь,- подумал он,- я ведь должен еще разбить окна и набить стеклом диванные подушки". Он посмотрел на свое круглое лицо в зеркале под Моной Лизой. "Но ты этого не сделаешь,- проговорил он, отворачиваясь, - побоишься шума". Он снова повернулся к своему отражению. "Нет. Ты побоишься, что она порежет себе руки". Он подпалил на газу край маминого зонтика и почувствовал, как слезы стекают со щек за ворот пижамы.
Даже в самый первый момент раскаяния и стыда он не забыл высунуть язык и провести им по слезной дорожке. Еще плача, он произнес: "Они соленые. Они очень соленые. Прямо как в моих стихах".
С дрожащей свечой он поднялся наверх в темноту, прошел мимо чулана к себе и заперся изнутри. Вытянув руки, он нашарил стены и кровать. Доброе утро и прощайте, миссис Бакстер. Его окно, выходящее на ее спальню, было раскрыто в безветренное, беззвездное утро, но он не слышал ни одного вздоха. Все дома безмолвны. Улица как зарытая могила. Россеры, и Про-берты, и Беннеты в целости и сохранности, каждый в своей отдельной тишине. Его голова коснулась подушки, но он знал, что уже не уснет. Его глаза закрылись.
"Придите в мои объятия, потому что я не смогу уснуть, девицы, спящие в своих мансардах и кладовках по всем сторонам площади, в красных домиках с окнами в нишах, с видом на деревья за оградой. Я знаю ваши жилища как свои пять, как любую прядь волос вашего затылка на фотографиях, где вы в обнимку с соседом. Я больше не усну. Завтра, вернее, сегодня я уезжаю поездом в семь пятнадцать, с десятью фунтами в кармане и новеньким чемоданом. Кладите свои гнутые булавки ко мне на подушку, в шесть тридцать будильник погонит вас раздвигать шторы и разжигать камины, пока все остальные домашние не спустятся вню. Спускайтесь скорее, дом Беннетов тает. Я слышу ваше дыхание, слышу, как ворочается во сне миссис Бакстер. Ого, вон уже и молоко ставят под дверь!"
Он так и заснул в шляпе и со стиснутыми кулаками.
Родственники проснулись еще до шести. Он слышал сквозь сон их возню на лестнице. Они, должно быть, в халатах, нечесаные и с мутными глазами. Пеги наверняка нарумянила щеки. Родственники вбегали и выбегали из ванной, не задерживаясь для умывания, ворчали, сталкиваясь на узкой лестнице, и поспешно собирали его вещи. Он погрузился глубже, чтобы волны снова сомкнулись над его головой и городские огни снова засияли и завертелись в глазах гуляющих женщин из прошлого сна. С расстояния, как с другого берега, до него доносился голос отца:
- Ты положила губку на место, Хильда?
- Разумеется,- отвечала она с кухни.
"Только бы не заглянула в сервант",- молился Самюэль среди женщин, прогуливающихся и раскачивающихся, как фонарные столбы. Они-то точно никогда не доставали из серванта лучший фарфор для завтрака.
- Ладно, ладно. Я только спросил.
- Где же его новая расческа?
- Что ты кричишь, вот она. Как я тебе ее дам, если ты на кухне? Эта расческа с его инициалами - С. Б.
- Я знаю его инициалы.
- Мама, зачем ему столько теплого белья? Ты же знаешь, он его не носит.
- Сейчас январь, Пегги.
- Она знает, что январь, Хильда. Соседям можешь не сообщать. У нас ничего не горит?
- Только мамин зонтик,- сказал Самюэль из-за запертой двери.
Он оделся и сошел вниз. Газ в столовой снова зажгли. Мать варила для него яйцо.
- Мы позже позавтракаем, - сказала она, - тебе нельзя опаздывать на поезд. Хорошо спал?
- Этой ночью взломщики не приходили, Сэм,- сказал отец.
Мама принесла яйцо.
- Нельзя же их ждать каждую ночь.
Пегги с отцом уселись перед пустым камином.
- Что думаешь делать, когда приедешь туда, Сэм? - спросила Пегги.
- Подыщет себе хорошую комнату,- понятно, не в самом центре. И не связывайся с ирландскими домовладелицами.- Мать отряхивала его воротник, пока он ел.- Приедешь, сразу устраивайся, это очень важно.
- Я устроюсь.
- Не забудь проверить, нет ли клопов под обоями.
- Хватит уже, Пегги. Сэм сумеет отличить чистую комнату от грязной.
Он представил, как стучится в дверь дома в самом центре, открывает ему ирландская домовладелица. "Доброе утро, мадам. Есть у вас дешевая комната?" - "Для тебя дешевле, чем солнечный свет, дорогуша". Ей будет не больше двадцати одного. "Там есть клопы?" - "По всем углам, слава Богу". - "Я снимаю ее".
- Я знаю, что делаю,- сказал он матери.
- Такси Дженкинса еще не пришло,- сказала Пегги.- Может, у него прокол.
Если он сейчас не уедет, они все это заметят. "Я перережу себе горло осколком фарфора".
- Не забудь позвонить миссис Чэпмен. Передай ей большой привет, когда будешь на Сорок второй.
- Завтра же позвоню ей, мама.
У дома остановилось такси. Уголки занавесок приподнялись, должно быть, по всей улице.
- Не забудь бумажник. Только не клади его вместе с носовым платком. Мало ли когда тебе захочется высморкаться.
- Заодно облагодетельствуешь кого-нибудь,- сказала Пегги. Она поцеловала его в лоб. Не забыть бы в такси вытереться.
- Ты целуешь сейчас редактора "Тайме",- произнесла мама.
- Не совсем так. Пока, да, Сэм? - сказал отец.- Осторожно на ступеньках. - И отвернулся.
- Прямо завтра утром и напиши нам. Сообщай все новости.
- И вы тоже сообщайте. Пора, мистер Дженкинс уже трубит.
- Это ты у нас трубишь,- съязвила Пегги.- И на Мортимер-стрит новостей не бывает.
"Погодите, лицемеры. Погодите, пока огонь доберется до салфеточки с нарисованными цаплями". Он сошел вниз погладить Тинкера.
- Давай-ка поторопись, вечно ты носишься с этим старым блохастым псом. Уже семь с лишним.
Пегги распахнула дверь такси. Отец пожал руку. Мать поцеловала в губы.
- Прощай, Мортимер-стрит,- произнес он, и машина тронулась. - Прощай, Стенлиз-Гроув.
Через заднее окошко он увидел трех незнакомцев, машущих ему вслед. Он задернул занавеску.
Все купе были заняты, и поэтому он ехал со своей сумкой в уборной. Он прочитывал одну за другой страницы записной книжки и тут же вырывал их. На нем было коричневое твидовое с иголочки пальто, коричневый выходной костюм, белая крахмальная сорочка, шерстяной галстук с булавкой и черные начищенные ботинки. Свою коричневую шляпу он положил в раковину. Вот и адрес миссис Чэпмен, сразу после телефона мистера Хьюсона, который должен был представить его человеку из газеты, а под ним адрес Литературного института, наградившего его целой гинеей за участие в стихотворном конкурсе "Вильям Шекспир на Могиле Неизвестного Солдата". Он вырвал страницу. Теперь - написанные красными чернилами имя и адрес поэта, приславшего ему благодарность за цикл сонетов. И страничка с именами тех, кто мог оказаться полезным.
Дверь туалета приоткрылась, и он захлопнул ее ногой.
- Прошу прощения.
Слышно, как она извиняется. Она могла бы подергать за ручку любого туалета в поезде, и в каждом будет сидеть, подперев ногой дверь, человек в верхней одежде, одинокий и потерянный в этом длинном доме на колесах, путешествующий в безоконном безмолвии со скоростью 60 миль в час туда, где он никому не нужен, где никогда он не почувствует себя дома. Ручку снова подергали, и Самюэль слегка покашлял.
Во всей записной книжке он оставил только последнюю страницу. Под изображением длинноволосой девушки, танцующей на адресе, было написано: "Лю-силь Харрис". Человек, с которым он познакомился на бульваре, сказал, когда они, сидя на скамейке, смотрели на ноги проходящих: "Она славная. Я ее знаю. Она самая лучшая, она о тебе позаботится. Позвони ей, как приедешь. Скажешь, что ты друг Остина". Эту страничку он положил в бумажник между двумя фунтовыми банкнотами.
Остальные листки он собрал с пола и, скомкав, бросил между ног в унитаз. Затем спустил воду. Влиятельные имена, полезные номера и адреса, которые могли бы столько значить, отправились по клокочущему круглому морю прямо на рельсы. И вот уже на расстоянии мили они перелетают через рельсы и изгороди в поля, проносящиеся мимо, словно молнии.
С домом и вспомоществованием покончено. У него есть восемь фунтов плюс десять шиллингов и адрес Люсиль Харрис. "Многие начинали и похуже,- сказал он вслух.- Но я, невежественный, ленивый и сентиментальный врун, не заслуживаю лучшего".
Ручку снова подергали.
- Вы там наверняка приплясываете,- сказал он из-за запертой двери.
Звук шагов затих вдалеке.
"Как только доберусь, - решил он, - первым делом возьму пива и черствый бутерброд. Я отнесу их за столик в углу, смахну шляпой крошки, а книгу прислоню к графинчику. Я должен представить в деталях только самое начало. Дальнейшее выяснится само собой. Я просижу там до полудня, невозмутимый и спокойный, шляпа на коленях, в руке стакан, с виду ни на день не моложе двадцати, буду как бы читать, наблюдая уголком глаза за деловитым одиночеством пьющих, беспокойных людей у стойки. За другими столиками будет полно народу. Там будут женщины, завлекающие всех кого не лень поверх остывшего кофе, безымянные старики с табачной пылью на щеках, трясущиеся над чаем; тихие мужчины, напряженно ждущие следующего поезда, на котором никто не приедет; женщины, собирающиеся удрать на поезде в Сент-Айвс, или в Ливерпуль, или еще куда-нибудь, хотя прекрасно понимают, что никуда не побегут, они пьют чай, говоря себе: "Я могла бы уехать двенадцатичасовым, но подожду еще четверть часа". Или это будут женщины из деревни, с дюжиной запущенных ребятишек, или девушки из магазинов, конторские девушки, уличные девки, люди, которые не придумали ничего получше того, что есть,- словом, все несчастные или счастливые в цепях, смущенные приезжие в этом привокзальном буфете городка, который я изучил от корки до корки".
В дверь забарабанили.
- Эй, вы, - раздалось с той стороны. - Вы там сидите уже несколько часов.
Он повернул кран с горячей водой. Струя холодной воды ударила в раковину прежде, чем он успел выхватить шляпу.
- Я директор компании,- произнес он, но голос прозвучал слабо и неубедительно.
Когда шаги снова затихли, он взял сумку и вышел в коридор. Стоя перед купе первого класса, он увидел, как кондуктор и еще один мужчина подошли к двери уборной и замолотили в нее. За ручку они не дергали.
- С самого Нита,- сказал мужчина.
Теперь поезд шел медленнее, покинув пустынные земли, он нырнул в коридор фабрик, проехал, пыхтя, и городские платформы, и высокие дома с разбитыми окнами, и грязные дворы, где пляшет на веревках нижнее белье. Дети в окнах никогда не махали вслед поездам. Для них поезда были все равно что ветер.
Когда поезд остановился под огромной стеклянной крышей, перед дверью уже стояла толпа.
- Бутылку пива, пожалуйста, и бутерброд с ветчиной.
Он отнес их на столик в углу, смахнул шляпой крошки и просидел там до полудня. Он пересчитал деньги: 8 фунтов 9 шиллингов и пенни, примерно на три фунта больше, чем он когда-либо видел. Некоторые получают столько за неделю. Ему этого должно хватить на всю жизнь. За соседним столиком сидел пухлый господин средних лет, с шоколадным родимым пятном на щеке и еще одним на подбородке, как будто с половиной бороды. Едва Самюэль прислонил свою книжку к бутылке, как от стойки отделился молодой человек.
- Привет, Сэм.
- Привет, Рон. Рад тебя видеть.
Это был Рональд Бишоп, живший i Креснт, что у Стенлиз-Гроув.
- Давно в Лондоне, Сэм?
- Только что приехал. Как делишки?
- Нормально. Мы, наверное, ехали в одном поезде. А дела ничего. Ты-то здесь зачем, Сэм?
- Да у меня тут есть чем заняться. У тебя все по-старому?
- Ага.
Им всегда было не о чем разговаривать.
- Где остановился, Рон?
- Привычек не меняю - Стрэнд-Палас.1
- Думаю, еще увидимся.
- Давай завтра в баре в полвосьмого.
- Отлично.
- Договорились, не забудь.
- Не бойся.
Оба забыли об уговоре сразу же,
- Пока, увидимся.
- Будь умницей.
Когда Рональд Бишоп ушел, Самюэль тихо сказал в свой стакан: "Это удачное начало. Если я сейчас выйду отсюда и поверну за угол, то окажусь снова на Сорок второй. Маленькие Проберты будут играть в больницу у Стога Сена. Единственный незнакомец поблизости - бизнесмен с покрасневшим лицом, пытающийся прочесть нечто на своих ладонях. Нет, вот еще идет женщина в меховом пальто; она собирается сесть рядом со мной. Да... Нет, нет. Проходя, она обдает меня всеми своими запахами: одеколон, пудра и постель.
Женщина присела через два столика от меня, скрестила ноги и припудрила нос.
Уже заигрывает. Теперь она делает вид, что не замечает своих голых коленок. В комнате рысь, леди. Застегните пальто. Она гремит ложечкой о блюдце, чтобы привлечь мое внимание, но, когда я начинаю с серьезным видом смотреть на ее руку, она так невинно и нежно глядит на свои колени, как будто держит на них младенца". Ему понравилось, что она не нагличает.
"Дорогая мама,- писал он пальцем на обратной стороне конверта, поглядывая на женщину между невидимыми фразами,- сообщаю тебе, что доехал хорошо и сейчас выпиваю с уличной девкой в буфете. Потом напишу, ирландка она или нет^ Ей лет тридцать восемь, муж ушел пять лет назад из-за ее выходок. Ее ребенок в приюте, она навещает его через воскресенье. Она говорит ему, что сильно занята в шляпном магазине. Не думай, что она заберет все мои деньги, потому что мы понравились друг другу с первого взгляда. И не воображай, что я разобью свое сердце, пытаясь переделать ее, потому что, воспитанный в убеждении, что Мортимер-стрит - это сама добродетель, я никому такого не пожелаю. Да я и не хочу ее переделывать. Мне она не кажется грязной. С ее работой много уходит на чулки, поэтому нашу маленькую комнату в Пимлико первую неделю буду оплачивать я. Сейчас она идет к стойке за новой чашкой кофе. Надеюсь, ты отметишь, что платит она сама. Все в этом буфете несчастливы, кроме меня".
Когда она вернулась за свой столик, он разорвал конверт и уставился на нее с серьезным лицом - это продолжалось целую минуту по бовриловским часам.1 Один раз она подняла глаза, но тут же отвела их. Она постучала ложкой по краю чашки, потом щелкнула замком на сумочке, наконец медленно повернула к нему личико и снова быстро перевела взгляд на окно.
"Она, должно быть, новенькая,- подумал он с внезапной жалостью, но не перестал пялиться.- Я должен подмигнуть?" Он надвинул свою тяжелую, мокрую шляпу на один глаз и нарочито подмигнул: его лицо исказилось, а зажженная сигарета почти достала до тупого кончика носа. Она защелкнула сумочку, сунула два пенни под блюдце и выскочила из зала, ни разу не поглядев на него.
"Она оставила кофе,- подумал он. И еще: - Боже мой, она покраснела".
- Вы что-то сказали? - зыркнул на него человек с родимым пятном. В тех местах, где его лицо, слегка помятое и небритое, не было коричневым, оно было красным и багровым, словно его хитрость превратилась в невыносимое раздражение кожи.
- Я сказал: "Чудесный денек".
- Первый раз в городе?
- Да, только что приехал.
- И как вам здесь нравится? - Он не проявлял, задавая этот вопрос, ни малейшего интереса.
- Я еще не выходил со станции.
Женщина в меховом пальто сейчас, должно быть, говорит полицейскому: "Мне только что подмигивал невысокий мальчик в мокрой шляпе".
"Но сейчас-то дождя нет, мадам". Это заткнет ей рот.
Он положил шляпу под стол.
- Тут есть на что посмотреть,- сказал его собеседник. - Если вас это интересует. Музеи, картинные галереи. - Он пробегал про себя список развлечений, отвергая их всех до единого.- Музеи,- сказал он после долгой паузы.- Один в Южном Кенсингтоне, Британский мрей, один на Уайтхолл, с оружием. Я там везде бывал. ¦
Теперь все столики были заняты. Холодные, напряженные люди убивали время, пялясь в чай или на часы, изобретая ответы на вопросы, которые не будут заданы, оправдывая свое поведение в прошлом и будущем, при этом они топили настоящее, как только оно делало первый вдох, лгали и сожалели, пропускали все поезда в кошмаре своих мыслей, одинокие на этом людном вокзале. По всему залу умирало время. И опять все столики, кроме одного рядом с Самюэлем, опустели. Толпа одиночек удалилась, как похоронная процессия, оставив на газетах пепел и заварку.
- Когда-то ведь вам придется выйти со станции, - возобновил мужчина ненужный разговор. - Если вы хотите что-то увидеть. Так уж полагается. Нехорошо так вот приехать на поезде, посидеть в буфете и уехать, а потом говорить, что видел Лондон.
- Я пойду, пойду, совсем скоро.
- Правильно,- сказал мужчина,- не пренебрегайте Лондоном.
"Этот разговор так утомляет его, - подумал Самюэль, - что он уже начинает терять терпение".
Он снова огляделся: у стойки суетились - как у гроба - плакальщицы, вокруг кипятильника - кучка пьющих виски, официантки апатично разносили картонные пирожные и сдачу мелочью.
- С другой стороны, всегда трудно выбираться из постели, - сказал мужчина. - Но тебе нужно прогуляться, понимаешь, когда-то нужно сдвинуться с места. Так все делают, - добавил он неожиданно и страстно.
Самюэль взял еще бутылку пива у девушки, похожей на Джоан Кроуфорд.
- Это последняя. Выпью и пойду,- сказал он, вернувшись за столик.
- С чего ты взял, что мне интересно, сколько ты выпьешь? Сиди здесь хоть целый день.- Мужчина снова разглядывал свои ладони, раздражаясь все больше.- Разве я сторож брату моему?
Рональд Бишоп все еще стоял у стойки.
"Мортимер-стрит настигла меня,- с горечью подумал Самюэль,- даже в споре с хиромантом из привокзального ресторана". Спасения не было. Но не спасения хотел он. Мортимер-стрит была безопасной щелкой в стене, где можно спрятаться от ветра в чужой стране. Он хотел приехать и попасться. Рональд был похож на фурию со сложенным зонтиком. Придите, миссис Россер, в бежевом салфеточном пальто и форменной шляпе на кудрявой голове, выкрикивайте между столиками провинциальные новости, будто это ставки в висте. Мне не укрыться от вашего гнева даже на одиноком утесе среди птиц; клювом, раскрытым как хозяйственная сумка, вы будете кромсать и щипать меня, пока я не свалюсь к рыбам в море".
- Терпеть не могу, когда суют нос куда не следует,- сказал мужчина и поднялся. По дороге к стойке он задержался у столика, где сидела ирландская проститутка, и выгреб из-под блюдца монетки.
"Стой, вор!" - тихо сказал Самюэль. Никто его не услышал. У официантки - муж-туберкулезник, которому не хватает на лечение. И двое детишек, Тристрам и Ева. Он быстро переменил имена. Том и Мардж. Он подошел и подсунул под блюдце шестипенсовик как раз к приходу официантки.
- Он упал на пол.
- Правда?
Возвращаясь к столику, он видел, как официантка разговаривает с тремя мужчинами у стойки и кивает в его сторону. Один из них - Рональд Бишоп. Другой - человек с родимым пятном.
Ладно, ладно! Если бы он не переколотил фарфор, то следующим же поездом вернулся бы назад. Осколки уже вымели, но слезы еще льются по всему дому. "Мама, мама, он засунул мое вышивание в дымоход",- слышался ему плач сестры в свистке кондуктора. Цапли, цветочные корзинки, пальмы, мельницы, Красные Шапочки погибли в огне и саже. "Дай ластик, Хильда, я сотру уголь. Теперь я лишусь своего места. Другого ждать не приходится". "Мой чайник, мой голубой сервиз, мой бедный мальчик". Он не стал смотреть на стойку, где неслышно издевался над ним Рональд Бишоп. С первого взгляда официантка догадалась, что он крадет медяки из жестянок слепых, а их самих заводит на проезжую часть. Человек с родимым пятном сказал, что он показывал неприличную открытку посетительнице в шубе. В перестуке чашек ему мерещились осуждающие родительские голоса. Он уставился в книгу, хотя строчки шатались и наползали друг на друга, будто слезы покинутого дома катились за ним по рельсам и втекали в эту жаркую подозрительную комнату и - по пропитанному чаем воздуху - в его глаза. Но образ оказался неудачным, и книга была выбрана ради окружающих. Он не мог ни понять, ни полюбить ее. "Мои счета". "Мои салфеточки". "Моя синенькая тарелка". , Рональд Бишоп вышел на платформу.
- Увидимся, Рон.
Рональд вспыхнул и сделал вид, что не узнал его.
"Одно приятно,- сказал себе Самюэль,- я не знаю, что со мной может приключиться". Он улыбнулся официантке за стойкой, и она виновато отвела взгляд, как будто он застукал ее за кражей из кассы. "Не так уж я невинен, если разобраться,- подумал он.- Я не жду, что выберется из угла старый, замшелый Фейджин, от которого разит характером и историями, и поведет меня в свой огромный, шумный, отвратительный дом, никакая Нэнси не будет дразнить мое воображение на кухне, полной салфеток и манящих, неубранных кроватей. Я не рассчитываю, что хор падших женщин в плюшевых одеждах и разрекламированных бюстгальтерах запоет и запляшет вокруг маленьких столиков, как только я войду в Лондон, бренча медяками, невинный как Копперфильд. Мне хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать соломинки в моих волосах".
"Тише! Я тебя знаю, - сказал он, - ты, ты - злоупотребляющий Терпением, шпион замочных скважин, хранитель обрезков ногтей и ушной серы, ты - изнывающий по силуэтам в Ракитниковом тупике, ищущий бедра в библиотеке Любимых классиков, Сэм-с-Паль-чик, подглядывающий из своего окошка в ветреные дни".
- Я совсем не такой,- сказал он, глядя, как возвращается к столику и усаживается напротив человек с родимым пятном.

- Я думал, ты ушел, - сказал человек. - Ты же сказал, что уйдешь. Ты тут уже целый час.
- Я все видел,- сказал Самюэль.
- Я знаю, что видел. Как мог ты не видеть, раз смотрел на меня? Не то чтобы я нуждался в этих двух пенсах, у меня в доме полно мебели. Три комнаты, набитые до потолка. У меня хватило бы стульев, чтобы усадить весь Паддингтон. Два пенса есть два пенса,- сказал мужчина.
- Но это были ее два пенса.
- Сейчас у нее есть шесть пенсов. Четыре пенса чистой прибыли. И какой тебе убыток в том, что она думает, будто ты пытался стянуть ее чаевые.
- Это были мои шесть пенсов.
Мужчина поднял руки. Его ладони оказались сплошь покрыты чернильными расчетами.
- И они толкуют о равенстве. Какая разница, чьи это были шесть пенсов? Они могли быть мои или чьи угодно. Уже хотели звать заведующую, но я был категорически против.
Они помолчали несколько минут.
- Решил, куда направишься отсюда? - произнес наконец мужчина. - Когда-нибудь придется двигаться.
- Я не знаю пока, куда пойду. Ни малейшего представления. Я поэтому и приехал в Лондон.
- Погоди. - Мужчина сделал паузу. - Во всем есть свой смысл. Должен быть какой-то предел. Иначе как бы мы тогда жили, так ведь? Каждый знает, куда он направляется, особенно если он приехал на поезде. Иначе он бы и не садился в поезд. Это элементарно.
- Люди бегут.
- Ты что, сбежал?
- Нет.
- Тогда и не говори, не говори так. - Его голос дрогнул. Он взглянул на свои ладони, испещренные записями, затем мягко и спокойно произнес: - Давай-ка разберемся с самого начала. Люди, которые приезжают, должны куда-то идти. Они должны знать, куда направляются, иначе мир сойдет с ума. Улицы заполнятся блуждающими людьми, не так ли? Блуждающими без цели и вступающими в бесполезные споры с теми, кто знает, куда идет. Меня зовут Эллингем, я живу на углу Сьюэлл и Прейд-стрит, я торгую мебелью. Все просто, разве не так? Незачем усложнять вещи, если у тебя голова на плечах и ты знаешь, кто ты такой.
- Я Самюэль Беннет. Я нигде не живу. И нигде не
работаю.
- Куда ты собираешься пойти? Я не сую нос в твои дела, я ведь объяснил, чем занимаюсь.
- Я не знаю.
- Он не знает, - сказал мистер Эллингем. - Не думай, что ты сейчас нигде не находишься. Ты же не можешь назвать это место "нигде", правильно? Это живое место.
- Мне просто было интересно, что может произойти. Я как раз обсуждал это с самим собой. Я приехал, чтобы увидеть, что со мной случится. Я не хочу торопить события.
- Он обсуждал это с самим собой. С двадцатилетним мальчишкой. Сколько тебе лет?
- Двадцать.
- Ну вот. Обсуждать такой вопрос с мальчишкой, которому только-только исполнилось двадцать. И чего же ты ждешь?
- Не знаю. Наверное, какие-то люди подойдут ко мне и заговорят. Женщины,- сказал Самюэль.
- Почему они должны с тобой заговорить? Почему я должен с тобой разговаривать? Ты никуда не направляешься. Ты ничего не делаешь. Ты не существуешь.
Но Самюэль не сдавался - ни духом, ни телом. Ему незачем прятать глаза - иначе растает покрытая мрамором стойка, с девушек позади него слезет одежда и потрескаются все чашки на полках.
- Кто-нибудь должен подойти,- сказал он. Затем он подумал о своем удачном начале. - Кто-нибудь, - повторил он без особой надежды.
Клерк из Креснта, живущий через десять домов отсюда; холодная, заурядная дама из Бирмингема, спугнутая его подмигиванием; кто-нибудь, кто-нибудь; священник из Вэллиса, в тяжелом запое, с карманной Библией, вшитой в расческу; отдыхающая пожилая продавщица из магазина фланели и ситца, где гудит на счетах сдача. Люди, в которых он никогда не нуждался.
- Кто-нибудь, ну, разумеется, все эти знаменитости: Джанет Гейнор, - сказал мистер Эллингем, - Марион Дэвис, и Кей Френсис, и...
- Вы не так поняли. Я не таких людей имел в виду. Я не знаю, чего жду, но уж точно не этого.
- Скромно.
- Дело не в скромности. Я в нее не верю. Просто вот он я, и я не знаю, куда пойти. И не хочу знать, в какую сторону двигаться.
Мистер Эллингем перегнулся через стол, так что стали видны суммы на его ладонях, и, мягко теребя Самюэля за воротник, взмолился:
- Не говори, что не хочешь знать, куда пойдешь. Пожалуйста. Ты хороший мальчик. Не волнуйся так. Не нужно усложнять. Ответь на один вопрос. Только не торопись. Подумай.- Он сжал в руке чайную ложку. - Где ты будешь сегодня ночевать?
- Не знаю. Где-нибудь да буду, только не там, где я выберу, потому что я не намерен выбирать.
Мистер Эллингем положил согнутую ложку.
- Чего ты хочешь, Самюэль? - прошептал он.
- Я не знаю. - Самюэль потрогал нагрудный карман, где лежал бумажник. - Я знаю, что хочу найти Люсиль Харрис,- ответил он.
- Кто такая Люсиль Харрис? - Мистер Эллингем взглянул на него.- Он не знает,- сказал он.- Боже мой, он не знает!
За соседний столик сели мужчина и женщина.
- Но ты обещал, что с ним разделаешься,- сказала женщина.
- Ладно, разделаюсь,- отвечал мужчина.- Будь спокойна. Пей свой чай. Не беспокойся.
Они очень долго жили вместе и стали похожи друг на друга, у них были одинаковые сухие, сморщенные лица и обкусанные губы. Женщина почесывалась, пока пила, пока прихватывала серым ртом край чашки, пока трясла ее.
- Ставлю два пенса, что у нее есть хвост,- негромко сказал Самюэль, но мистер Эллингем не заметил их появления.
- Точно, - сказал Самюэль. - У всех свои причуды. И она сплошь покрыта шерстью.
Самюэль засунул мизинец в горлышко пустой бутылки.
- Все, сдаюсь,- сказал мистер Эллингем.
- Но вы не поняли меня, мистер Эллингем.
- Я понял, я все понял,- сказал он громко. Пара за соседним столиком умолкла. - Ты не хочешь торопить события, так? Тогда я потороплю их. Нельзя приходить куда-то и разговаривать, как ты сейчас со мной. Люсиль Харрис. Люси да Монк! Мужчина и женщина зашептались.
- И это всего в половине второго,- сказала женщина. Она как крыса трясла свою чашку.
- Пойдем. Нам пора. - Мистер Эллингем отодвинулся от стола.
- Куда?
- Какая тебе разница. Это я тороплю события, понимаешь?
- Я не могу вытащить палец из бутылки, - сказал
Самюэль.
Мистер Эллингем взял чемоданы и поднялся.
- Что это за бутылочка? Бери ее с собой, сынок.
- К тому же еще отец с сыном,- сказала женщина, когда Самюэль проследовал за ним.
Бутылка оттягивала ему палец.
- Куда теперь? - Его голос заглушал грохот вокзала.
- Иди за мной. И сунь руку в карман. Глупо выглядишь.
Они поднялись вверх по улиЦе, и мистер Эллингем
сказал:
- Не приходилось мне встречать человека с бутылкой на пальце. Еще никто не носил бутылку на пальце. И зачем только ты совал туда палец?
- Я только хотел попробовать. Я смогу снять ее с мылом, не беспокойтесь.
- Никому еще не приходилось снимать бутылку при помощи мыла, вот все, что я имею в виду. Это Прейд-стрит.
- Скучная, правда?
- Лошади ушли в прошлое. Это моя улица. Сью-элл-стрит. Скучная, правда?
- Как улицы в моем городе.
Мимо них промчался мальчишка и закричал мистеру Эллингему.
- Эй, Моисейчик!
- Это двадцать третий. Видишь, написано двадцать три? - Мистер Эллингем отпер парадное. - Третий этаж, первая дверь направо.
Он постучал три раза.
- Мистер Эллингем, - сказал он, и они вошли. В комнате было полно мебели.